Рива Рубина - Вьётся нить (Рассказы, повести)

Еле ощутимое дуновение тронуло волосы Бориса. «Папа», — прошептал ему прямо в ухо детский голос, и две теплые ручки обхватили его за шею. Он вдохнул запах волос своего сына. У ребячьих головок специфический аромат — молока и цветов.

Борис вздрогнул, огляделся. По его расчетам, было не больше десяти часов. Но улица казалась мертвой. Куда его занесло? Он понятия не имел, в какой части города находится. Вот так номер: заблудился в своем родном городе. И дорогу не у кого спросить. Придется отыскать какое-нибудь жилье. Всего несколько метров отделяло его от маленького освещенного окошка у самой земли. Уцелевший подвал или наскоро сработанная землянка?

Борис твердыми шагами пересек не поймешь что: улицу не улицу, поле не поле. Во всяком случае, вокруг не было ни одной постройки, и сапоги ступали по осенней траве и колючкам чертополоха. Явный пустырь. Подойдя к освещенному окошку, Борис наклонился, постучал. Человек, появившийся на его стук, показал ему, куда идти. По старому счету, Бориса отделяло от его дома не больше двух кварталов.

Блуждания по городу пошли на пользу Борису — несколько разрядили тот угар, в котором он прожил свой первый день в родном городе. Мысли возвратились к Чистяковым. Что у них сейчас происходит? Как бы разузнать?

Отрезвление было недолгим. Чем ближе к дому, тем нестерпимей становилась тоска. «Диночка, Дина», — как заклинание, бормотал Борис, призывая к себе Дину из ее небытия.

Еще несколько шагов, и… он увидел Дину. Легкая, гибкая, она стояла на верхней ступеньке крыльца, прислонившись спиной к двери. Минута — и Борис с распростертыми руками, с истошным криком радости бросился бы к ней и заключил в объятия. Но женская фигура отделилась от стены, и едва знакомый голос произнес по-еврейски с ясно выраженным польским акцентом:

— Мне надо зайти к вам. Хотите или не хотите, вы не можете мне отказать в разговоре.

Борис ничего не ответил. На ощупь сунул ключ в замок, кое-как отпер дверь и вошел с Юдес в дом.

— У вас есть спички? — спросила она. — Я захватила свечу.

Борис достал из кармана шинели коробок спичек, зажег свечку в руке Юдес.

Девушка без приглашения опустилась на табуретку.

— Вы, должно быть, думаете, что я пришла вам что-нибудь объяснить, — сказала она. — Нет, я пришла слушать. Про Леонида. Он мой спаситель. А я ничего о нем не знаю. Расскажите мне все, что придет вам на память. Начиная с самого детства. Хорошее и плохое. Все. Прошу вас…

— Как Елена Максимовна?

— Был врач. Пока ничего утешительного. Ну, рассказывайте же. Вы не представляете, как это важно для меня.

Хоть в комнате было давно не топлено, Юдес расстегнула стеганую телогрейку, на которую сменила черную бархатную шубку. Она сидела в прямой, напряженной позе, судорожно сцепив пальцы. Она ждала.

У Бориса появилось знакомое чувство, не однажды пережитое им за годы войны: щемящая жалость к тем, кто слабее, беззащитнее его. Он заговорил. Он рассказывал не только про Леонида, но и про себя, про Дину и Симочку, про маму и рано умершего отца. И Николая Добрынина вспомнил. Он рассказывал сосредоточенно слушавшей его Юдес все, что хотело сказаться, искало выхода. Обо всем ей поведал, кроме… Кроме главного, что изводило его, не давало передышки мозгу. Он скрыл от Юдес все, что слышал от своей невестки Зои. Не заикнулся ни о ее письмах, ни о своем сегодняшнем визите к ней. Когда позже он пытался разобраться, что руководило им: жалость к Юдес и к себе самому, или еще тлевшая в нем надежда на то, что Зоя заблуждается, — он так и не нашел ответа. И все же ему казалось, что он поступил правильно.

Юдес тихо поднялась. Борис молча встал вслед за ней.

— Спокойной ночи! — сказала она и после паузы прибавила задумчиво: — Во всяком случае, теперь я готова к разговору о шубке.

Борис понял, что кроется под этим «во всяком случае». Это означало, что ему не удалось ее обмануть. Она почувствовала в его рассказе грань, которую он не хотел переступить. Да, такие молчальницы умеют слушать. Еще у Чистяковых он обратил внимание, что, несмотря на видимое отчуждение от всех, казалось бы ушедшая в себя, впитывает она каждое оброненное слово.

Борис отворил Юдес дверь. В растерянности переступил порог вслед за ней. Надо ли ее провожать и… куда? Она, угадав его замешательство, строго покачала головой и растворилась в темноте.

Несколько минут спустя Борис услышал шорох. В дверь не постучались, а, по всей вероятности, тихонько поддали ее ногой. Борис поспешил навстречу и из рук в руки перехватил у Юдес охапку дров. Прежде чем он успел поблагодарить, она исчезла.

Борис долго сидел у разгоревшейся голландки. Сперва его бил озноб, но мало-помалу приятное тепло разлилось по телу. Неудержимо клонило в сон, но усталый мозг все не успокаивался: «Леонид… По словам Юдес, он ее спаситель… От кого он ее спас? От чего? Слова не выжмешь… Но слушает хорошо. А о себе ни звука. Она из Польши. Это очевидно по ее произношению. Какие удивительные глаза… Что они такое видели? Что она хочет погасить в них? Война началась для нее в тридцать девятом… Леонид… Разве в это можно поверить? Что у него на совести?» Стучит в мозгу, не дает забыться: «Леонид… Леонид…»

Дрова в печи выгорели. Борис кочергой сгреб в кучу раскаленные угли, закрыл трубу, как делал это давними зимами каждый день. Поднялся, шагнул к кровати; помедлив, опустился на табуретку у стола. И так, на жесткой табуретке, подперев голову правой рукой, заснул. Время от времени вздрагивал, ошалело всматривался в темноту. И снова отяжелевшей головой припадал к столу.

20 ноября 1945

Дорогой друг Николай!

Писать тебе из чужих краев как-то не хотелось. Письмо твое я получил давно, а ответ все откладывал. Главное-то я о тебе уже знал. Ты обо мне тоже. Вот я и думал: вернусь домой и, собравшись с мыслями, обо всем напишу. Я не ошибся. Отсюда, из дому, есть о чем писать. Обманулся я только насчет себя самого. С мыслями собраться мне не удалось. Все время как в чаду. Здесь меня ждал новый удар. В голове не умещается. Лучше бы глаза мои не видели, уши не слышали.

О беде своей я знал и раньше. Можно сказать, успел привыкнуть к мысли, что никого из своей семьи не застану. К чему только человек не привыкает! Я не сомневался, что, если бы мои успели эвакуироваться, они бы меня разыскали. Или я их. Но коль скоро они попали к немцам, на что уж тут надеяться? Поверишь ли, с той поры, когда я получил первую весточку от Елены Максимовны, беда моя стала вдвое горше. Оказалось, что в несчастье моем есть еще и какие-то темные, невыясненные обстоятельства. Я встречал людей, которые говорили мне с суровой сдержанностью: «Немцы уничтожили всю мою семью». По крайней мере, определенность: немцы… Но если тебя непрерывно точит: предали, предали…