Фёдор Пудалов - Лоцман кембрийского моря

— Начальник! Наверно, время замерзло в рукавице!

Смущенный начальник (ему самому давно хотелось есть) опять поглядел на стрелки и убедился, что проводник прав: часы замерзли, напотев от руки.

Незадолго до наступления темноты на дороге появились взволнованные якуты на оленях. Они просили начальника остановиться возле их юрты ночлегом, потому что сюда собрались многие соседи, со ста километров, посмотреть на тракторы и воспеть их мощь, которая стала мощью якутов.

Тракторист Уйбан кратко перевел их горячую речь:

— Просят ночевать.

Тракторист Уйбан привлек наибольший интерес у всех собравшихся со ста километров. При свете костра в открытом очаге на земляном полу в тесной юрте окружили Ваню пятеро мужчин-якутов, не считая проводников и самих трактористов; пять женщин и еще дети, которых трудно было сосчитать, потому что они не сидели на месте и казались очень похожими. Ваня что-то рассказывал по-якутски — так же немногословно, как у него и по-русски получалось.

После ужина он запел, скупо отбирая слова, точные даже в образных преувеличениях. Он пел негромко и очень мечтательно, к удивлению Сени. Он воспевал страну, прекрасную зимой и летом, и ею созданный народ.

— Второй раз в жизни слышу, как ты поешь, — сказал потом Сеня.

Вот перевод Ваниной песни:

Николай Иванович сразу смекнул, что трактористы разогревали завтрак на гееннской смоле.

Он еще не ушел из Оймякона месяц назад, когда прилетел слух об отправлении тракторов из Якутска. И он решил дожидаться, чтобы увидеть их на ходу и увидеть котлы и драгоны.

Он утомился чрезмерными впечатлениями долгого путешествия и непривычным размышлением о вещах непостижимых: о гееннской смоле, и адских котлах, и драгонах, не то драгах, и дракторах, то есть тракторах… Уже слова сбивались — оказывались мыслями, а мысли — словами: разобраться в них, что к чему, с каждым днем становилось трудней. Возможно ли, что драги и дракторы — суть одно?.. Выговаривается «драгоны», а на деле — не те же драконы ли?

Догадаться ж надо! Подправили прозванье, чтобы крещеных исплошить поверней.

В середине марта в Оймяконе стал слышен дальний железный гул.

Они все громче ревели, подползая к Индигирке, отрыгая ноздрёй огонь и смрад от своей гееннской еды — нефтяной смолы, возбуждая отвращение и страх в воображении Николая Ивановича.

Черные могучие груди, способные сбить с места любой домишко, прикрыты были от стужи пыжиковыми желтящимися парками и время от времени явственно издавали немощный кашель, и также слышался мощный чих.

Все четыре столбика, несущие кровлю над креслами, повязаны были синими и красными полосками, обрывками, клочками цветных тряпок сверху донизу на шести дракторах — подношениями от прельщенных душ, поклонившихся огнедышащему.

Оймяконские посмотрели — поспешили тоже с дарами, как только драконисты уняли своих бесов и те притихли.

Драконистов приняли почетно. У самого богатого начальника оймяконского истопили в просторной летней избе, в окнах прилепили к стеклышкам новые чистые льдинки для утепления; по полу раскидали сено для чистоты и приятности. В избе стало красиво, чисто, и драконист Уйбан вечером пел:

На третий день поползли из Оймякона дальше, на Индигирку. Николай Иванович пошел за ними, а потом и рядом с ними, да и взошел на Ванин трактор. Ваня поманил рукой: узнал-таки байкальского знакомца.

В креслах посидел и рассудил, что один грех долгий, хиломеров на тысячу, согрешил уже от Иркутска до Качуги ездой на автомашине. Еще хиломеров на десять малый грешок согрешить — прибавка невелика. Тысячу бог простит — неуж на десяти упрется?

Драктор тащил на себе Николая Ивановича.

Разновидны были с автомашинами во всем, кроме шума и смрада. Силой превосходили, шумели непомерно, смрадом же мерзко подобны и, думалось, движимы духами сродственными.

С Ванина перешел на Сенин. Осмелев, сидя в креслах, — перекрестился. И сошло. Он и драктор перекрестил и дракониста — те не поперхнулись.

Семен удивился, вгляделся в пассажира — узнал. Захохотал. Николай Иванович напрямки спросил:

— Куда идете? Зачем? Для чего котлы?

Сеня напрямки отвечал:

— Котлы с нефтью ставить и в гееннской смоле нас, грешных жильцов, уворовавших океанскую дорогу, варить по дохлому указу.

Николай Иванович отшатнулся, с гневом взглянул на оскаленную рожу, измазанную по-чертовски, но засомневался: почему же сказал «нас варить»? Самого себя варить не станет. И смеется.

— Семен Агафангелов! Над народом скалишься! — сказал сурово.

Тарутинов перестал смеяться. И тут у них был важный разговор. Николай Иванович сам даже в руки взял железное колесо и беса водил: куда повернул ручное колесо — туда и беса повел. Открыл глаза на многое и сам веселился вместе с Тарутиным.

Мороз умягчился днем. Уйбан громко пел по-якутски: