Василий Андреев - Канун

— А что это за чайный ром?

Фролкин прищелкивал языком:

— Эх! Это, браток, штука такая, какой ты и не пробовал.

Он глубоко, как бы с сожалением, вздыхал и отходил от парня.

Особенно назойливым, добивавшимся узнать, что же такое чайный ром, он отвечал почти сердито:

— Работай подходяще, так все узнаешь. А будешь лодырничать — не видать тебе чайного рома, как своих ушей.

Как-то, во время подобного разговора, происходившего во дворе казармы, подошел комроты.

— Ты что о чайном роме толкуешь? — спросил он Фролкина.

Тот вытянулся, смущенно улыбнулся:

— Так что, товарищ командир, пристал парень: «Что за чайный ром?» А я и говорю: «Будешь, мол, лодырничать, саботировать — никогда его не попробуешь».

— Правильно, — усмехнулся комроты и прошел мимо.

А Фролкин говорил обступившим его штрафникам:

— С прошедшего года, с марта месяца, у меня его во рту капли не было.

— А очень тебе его хочется? — спросил один из штрафников.

— Страсть! — зажмурясь, потряс головой Фролкин. — Во сне, бывает, вижу.

Кругом засмеялись.

— Смейтесь! — обиделся Фролкин. — В прошедшем году сколько я на нем денег пропил, господи! Стояли мы, перед отправкой на фронт, в бывшем кадетском корпусе, на Васильевском, в Петрограде. А там, угол Большого проспекта и Кадетской линии, столовая была. Шикарная. Чистая. Белые скатерти на столах. Девчата — услужающие — тоже в белом. И вот этот ром там, чайный. Так, бывало, чуть свободная копейка — туда. Много наших ребят, второго стрелкового, ходило. Денег не было — так не только сахар, а хлеб загоняли на Андреевском рынке. А другие, случалось, белье загоняли, казенное. Ну, а я-то — нет! Хлеб, сахар — другое дело!

— А хмельной этот ром здорово? — спросил один бородатый штрафник.

— Совсем не хмельной. Что ж тебе в столовой будут самогон продавать? — покосился на бородача Фролкин. — Не хмельной, а сладкий. На настоящем сахарине. Без чаю его и пить нельзя — глотку обдерет от сладости. Да и не в этом дело. Главное, сидишь ты, сладкий чай пьешь. На салфетке. Бабешки подносят. А то еще пирожок закажешь. Картофельные были. Ржаных, правда, не было. Сидишь. Люди сидят. Разговор. Вот в чем дело.

Прибежал Прошка, крикнул:

— Фролкин! Командир требует!

Фролкин двинулся за Прошкой.

— Чай с ромом зовет пить! — крикнули ему вслед штрафники.

— Напоит, как же, — пробурчал Котельников.

— Нас, Фролкин, угости! — смеялись штрафники.

В канцелярии, куда привел Фролкина Прошка, были комроты, комиссар и переписчик.

Комроты и переписчик писали и даже не взглянули на вошедших. Комиссар читал газету. Отложил ее, сказал Фролкину:

— Пойдем, товарищ!

Голос его показался Фролкину сердитым. И взглянул на него как-то странно.

Фролкин встревожился.

«Куда это он меня? — подумал он, когда проходили через двор, к воротам. — В штаб полка, что ли? А зачем?»

Комиссар, обычно веселый и разговорчивый, сейчас был серьезен и молчалив.

Во дворе штрафники с удивлением смотрели на них. И не смеялись.

Когда выходили из ворот, комиссар, пропуская вперед Фролкина, сказал:

— Налево.

Шли так же молча. Фролкин не решался заговорить.

«В штаб, не иначе, — опять подумалось, — куда же комиссару больше ходить?»

Дошли до перекрестка.

— Прямо, — сказал комиссар.

Пошел рядом с Фролкиным.

— Сюда, — указал на открытую настежь стеклянную дверь в небольшом двухэтажном белом доме.

Фролкин, подталкиваемый комиссаром, вошел, и тревога сменилась удивлением.

Прямо против двери — буфетная стойка, столики. Девушка в белом фартуке расставляет тарелки перед сидящими за столом людьми.

Комиссар взял Фролкина за локоть.

— Садись. Здесь, у окна, веселее.

Над окном в клетке пела канарейка.

Фролкин удивленно смотрел на комиссара.

Тот, садясь за столик, широко улыбнулся:

— Садись! Чего стоишь?

Фролкин сел, вытер рукавом вспотевший лоб.

— Чаю, — сказал комиссар подошедшей девушке, посмотрел на Фролкина смеющимися глазами, — с ромом?

Фролкин сконфузился, но повеселел.

— Никакого рома нет. Монпансье, — ответила девушка.

— Экая беда! — вздохнул комиссар. — А мы хотели с ромом. А у вас что-нибудь едят?

— А что хотите?

— А что есть, все хотим.

— Селедка. Картошка. Больше ничего нет.

— Слышишь, товарищ Фролкин? Селедка да еще с картошкой. Это получше, чем чай с ромом, а? — засмеялся комиссар.

— Все хорошо, — засмеялся и Фролкин. — Селедка с картошкой, конечно, сытнее, товарищ комиссар.

— Комиссар здесь — она, — показал Нухнат на девушку. — А я — там, в шестнадцатой.

Девушка улыбнулась.

— Что же вам подать?

— Селедки с картошкой, ясное дело.

— Селедка — отдельно, картошка — отдельно. Картошка — на фунты. Сколько вам?

— Три фунта. Четыре! — махнул рукой комиссар. — Все равно пропадать.

Когда съели большую селедку и четыре фунта картошки, комиссар, разливая чай, говорил задумчиво:

— Не чай с ромом важен, товарищ Фролкин, а свобода. Ты потому чай с ромом помнишь, что пил его, когда был свободен. Что? Не верно?

Он пристально посмотрел на Фролкина прекрасными, небесного цвета глазами. Фролкин вздохнул.

— Верно, товарищ…

— Нухнат, — докончил комиссар.

Газеты сообщали о героической смерти бывшего генерала Николаева, служившего в Красной Армии, взятого в плен белыми во время первого похода Юденича на Петроград и казненного ими в Ямбурге. Перед казнью Николаев воскликнул: «Да здравствует советская власть!»

На ротном митинге командир и комиссар шестнадцатой останавливались на этом факте.

Комроты говорил:

— Бросим взор, товарищи, на этот исторический пример. Перед нами — бывший царский генерал, — стало быть, человек, не принадлежащий к классу рабочих и крестьян. Но, как человек честный и сознательный, он понял, что единственная справедливая власть — это власть Советов. Он, бывший генерал, наш товарищ Николаев, на предложение генералов служить у их частях ответил отказом и, идя на казнь, перед смертью сказал: «Да здравствует советская власть!» Бывший генерал умер как красный герой. А вы, товарищи, предавали советскую власть — власть рабочих и крестьян. Да, предавали! Дезертирство — предательство. Дезертируя, вы ослабляли красный фронт, вы облегчали белым борьбу с нами, вы предавали своих братьев и товарищей — красных бойцов. Теперь, товарищи, вы сознали свое тяжкое преступление, вы, работая в красной шестнадцатой, показали себя героями труда, хотя и были сначала дезертирами труда — ленились и саботировали. Вы теперь — герои труда. Но это — половина задания. Вам еще остается смыть с себя пятно позора. Бывшие шкурники, дезертиры фронта, вы должны себя показать с другой стороны: когда будете у рядах красных бойцов, грудью отражающих напор белогвардейской сволочи, то у красных рядах вы должны быть не последними, вы должны, подобно вашим товарищам — красным львам, быть такими же красными львами. Иначе что каждый из вас скажет своим детям, вообще подрастающему поколению, когда они вас спросят: «А что, отец, ты делал у гражданскую войну?» Что ты скажешь? Скажешь: «Я лежал под ракитовым кустом. Потом отбывал наказание за дезертирство у штрафной роте». У тебя язык не повернется сказать это, и ты будешь молчать и краснеть. Даже не у светлом будущем, а теперь — вернись вы домой прямо из штрафной роты, что вы скажете своим деревенским, а городские — городским знакомцам? Что вы скажете тем, кто вернется с фронта, вернется, может быть, с орденом Красного Знамени на груди или с иной какой наградой? Нечего вам, товарищи, сказать. А вы, молодые ребята, что скажете дома своим невестам? Нечего вам сказать. Поэтому, товарищи, вы должны смыть пятно позора. Мало того, что вы должны идти на фронт, но там вы должны с беззаветной храбростью биться за власть Советов, за свою, рабоче-крестьянскую власть, и если придется, то отдать за нее и свою жизнь.