Василий Андреев - Канун

В таком же духе была и речь комиссара Нухната, только говорил он красивее.

Митинги стали теперь происходить в шестнадцатой роте чуть не ежедневно.

Некоторые из штрафников сперва ворчали на то, что «зря теряется время», а потом скучали, когда назначенный митинг почему-либо откладывался на другой день.

Митинги заканчивались пением «Интернационала» и красноармейских песен.

Комроты, дирижируя, вдохновенно пел:

Гремящим голосом, но не в тон, из-за отсутствия слуха, пел комиссар Нухнат, и небесные глаза его горели голубым огнем.

— Дружнее, братцы, — сипловато кричал комроты. — Сильней! Чтобы небо дрожало.

Отыскивал глазами толстовца Сверчкова, кричал ему:

— Сверчков Никита! Дуй от всей души! Это тебе не аллилуйя!

И толстовец подтягивал гнусавой фистулой:

Фролкин заливался тонким голосом, чуть не дискантом, Котельников гудел угрюмым басом.

И резко, но не в тон, как и комиссар, орал, терзая уши, толстый Прошка.

На одном из митингов Фролкин и его односельчане Котельников и Григорьев подали заявления, прося отправки на фронт.

Фролкин выступил с речью.

— Товарищи, — сказал он, — вот вы смеялись над чайным ромом! Что я, дескать, скучаю по нем. А дело, братцы, не в чае и не в роме. Когда товарищ комиссар угощал меня чаем в здешней чайнушке — кафе она называется, — то он правильно сказал, что не чайный ром важен, а важна свобода. И я это понимал сам, только раньше разобраться не мог. Вот я сидел с комиссаром за одним столом, услужающая барышня подавала нам картошку и тому подобное. Словом, будто я свободный человек, посетитель, как и все прочие, что там сидели. Но это не так. Я все-таки штрафник, дезертир. Посетители и услужающая барышня и буфетчик — свободный элемент. И все они могут честно смотреть людям в глаза. А появись я или любой из вас, товарищи, в своей деревне, — можем ли мы честно взглянуть людям в глаза? Нет, не можем! И правильно говорит товарищ командир, что сказать нам будет нечего молодежи, когда они нас спросят: «Что ты делал во время гражданской войны?» И будем мы краснеть. Это верно. Ведь домой вернутся и наши деревенские. Который, может, явится без руки или без ноги, а другой с орденом, а кто и совсем не явится — убит. Так как же мы этим фронтовикам да ихним родным в глаза посмотрим? Разве возможно тут в глаза людям взглянуть? Опять — от своих деревенских дезертируй. Беги в лес, прячься под куст. Вот какие дела. Выход, братцы, только один — фронт. Только на фронте мы, бывшие зайцы, как правильно называл нас товарищ комроты, только на фронте можем мы заслужить звание человека. Тогда не только чайный ром, а деревенский кислый квас сладким покажется.

После заявили о своем желании попасть на фронт штрафники Бес и недавно прибывший в роту молодой парень Березкин.

Бес говорил:

— Я дезертировал не со страху, а по глупости. Стосковался по девочке, по невесте. Бои у нас шли здоровые. «Убьют, думаю, бес возьми, и не успею сказать Насте всего, что лежит на сердце». А что на сердце лежало? Любовь. И сейчас она тут, — показал Бес рукой на грудь, и никто не смеялся. — Она тут, — повторил он, и голос его слегка дрогнул. — Ну, значит, и бежал. Но ничего, что хотел, не сказал Насте. Спрашивает она: «Как у вас там на фронте? Бьете белых?» — «Бьем». — «А как, говорит, ты домой попал? Уж не бежал ли?» Сказала и так строго смотрит. Стыдно мне стало. «Не бежал, — говорю, а по увольнительной». И старое удостоверение показываю. А она неграмотная, поверила. Так что бежал ей сердце открыть, а вместо того с первых же слов обманул… Да, товарищи, — продолжал Бес, и голос его задрожал сильнее, — любовь во мне — та же. Да отдаст ли Настя свое сердце дезертиру, штрафнику? Нет, не отдаст! Фронтовику отдаст, а не мне. А потому я и прошу отправить меня на фронт, чтобы фронтовиком вернуться.

— К Насте? — негромко спросил комиссар.

— К Насте, — тихо ответил Бес и взглянул на него серыми, грустными глазами.

Штрафник Березкин сказал:

— Я получил письмо из деревни. Всех моих родных белые убили. Мучили, повесили. Даже десятилетнего братишку. Я прошу послать меня на фронт. Я должен отомстить за своих…

Он кончил свою короткую речь слезами и руганью по адресу белых.

Затем выступил комиссар Нухнат.

— Несколько товарищей, — сказал он, — просят отправки на фронт. Это естественно. Скоро и все, кто находится здесь, в штрафной роте, захотят искупить свою вину участием в боях. Но выступавшие здесь товарищи указывали не на главную причину, заставляющую воевать. Один стыдится своих деревенских, от которых со стыда хоть снова дезертируй — беги в лес под куст. Другой боится, что невеста предпочтет ему, дезертиру, фронтовика. Третий рвется на фронт, чтобы отомстить врагу за своих родных. Все это, конечно, причины, но не главные. А главное то, что вы должны искупить свое дезертирство участием в боях не потому, что иначе стыдно будет перед своими деревенскими и перед невестой, а потому, что стыдно будет перед всем многомиллионным народом, перед всей нашей страной. Оружие мы возьмем в руки и взяли для того, чтобы отстоять свои законные человеческие права. Мы, трудящиеся России, защищаем с оружием в руках свой труд, свои города и деревни, свои фабрики и заводы, землю свою и свободу. Вот для чего мы воюем. Вот почему все, кто в силах, должен идти на фронт.

А потом всех удивил толстовец Сверчков, выступивший с такой речью.

— Я, товарищи, — тихо заговорил он, — чувствую, что нужно переменить веру, вернее — убеждения. Лев Николаевич Толстой, — продолжил Сверчков, слабо улыбаясь, — жил не в такое время. Тогда можно было проповедовать непротивление злу. И опять-таки, когда, например, на меня нападает разбойник, убийца — ну, пусть убьет, но когда вот, как говорил Березкин — и я читал письмо, которое ему писали, — когда мучат и вешают десятилетних детей, тогда какое же непротивление?

— Годовалых шашками рубили! — крикнул кто-то из толпы штрафников.

— Какое же тогда непротивление? — повторил Сверчков, и мутные глаза его засверкали, а голос стал чистым, не гнусавым. — Значит, если я отойду в сторону, откажусь взять винтовку, то я предатель, я соучастник злодеев и убийц? Конечно, так! Я понял, что так. Давно уж понял, а теперь это письмо Березкину окончательно убедило меня: бездействовать нельзя, воткнуть штык в землю — то же самое, что воткнуть его в грудь своего брата.

— Браво, Сверчков Никита! — крикнул комроты и хлопнул в ладоши.

— Браво! — закричали штрафники и оглушительно захлопали.

Сверчков замахал руками — хотел продолжать. Крики смолкли.

— И вот, — закричал Сверчков, — я отказываюсь от своих убеждений. Я прошу отправить меня на фронт красноармейцем.