Василий Андреев - Канун

Ломтев обрезал кончик сигары.

— Я это касаемо мальчика. Все-таки, знаете, неудобно. Он шалун такой.

— Ничего. Пущай поиграет. Красавчик он какой у вас. Что боровок прямо.

Царь-баба заколыхалась, поплыла за стойку.

— Ну ты, боровок, доволен? — улыбнулся Ломтев.

Мальчуган подошел к нему и поцеловал в лоб.

Ломтев погладил его по круглой щеке.

— Пей чай и пойдем.

А Мельников в это время уже придумал номер: предложил Коке схлестнуться раз на раз с Младенцем.

— Кто устоит на ногах, тому полтора целковых, а кто свалится — рюмка водки.

— А если оба устоят — пополам? — осведомился Кока.

— Ежели ты устоишь — трешку даже дам! — сказал Мельников.

Младенец чуть не убил Коку. Ладошкою хлестанул, да так — у того кровь из ушей. Минут десять лежал без движения. Думали — покойник.

Очухался потом. Дрожа, выпил рюмку водки и ушел, окровавленный.

Славушка ликовал:

— Отработался, Кока? Здорово!

А по уходе Коки составилось пари: кто съест сотню картошек с маслом.

Взялись Младенец и Щенок.

Оба обжоры, только от разных причин: Младенец от здоровья, а Щенок от вечного недоедания.

Премия была заманчивая: пять рублей.

Перед каждым поставили по чугуну с картошкою.

Младенец уписывает да краснеет, а Щенок еле дышит.

Силы неравные.

Яшка — настоящий бегемот из Зоологического, а Костька-Щенок — щенок и есть.

Яшка все посмеивался:

— Гони, Антон Иваныч, пятитку. Скоро съем все. А ему не выдержать. Кишка тонка.

И все макает в масло. В рот — картошку за картошкою.

Руки красные, толстые — в масле.

И лицо потное, блестящее — масляное тоже. Течет, стекает масло по рукам. Отирает руки о белобрысую толстую голову.

Весь как масло: жирный, здоровый.

Противен он Ваньке, невыносим. И жалко отца.

Отец торопится, ест. А уж видно — тяжело. Глаза растерянные, усталые.

А тот, жирный, масляный, поддразнивает:

— Смотри, сдохнешь. Отвечать придется.

Хохочут зрители. Подтрунивают над Щенком:

— Брось, Костька! Сойди!

А Мельников резко, пьяно, точно с цепи срываясь:

— Щенок! Не подгадь! Десятку плачу! С роздыхом жри, не торопись. Оба сожрете — обем по десятке. Во!..

Выбрасывает кредитки на стол. Костька начинает «с роздыхом». Встает, прохаживается, едва волоча ноги и выставив отяжелевший живот.

— Ладно! Успеем. Над нами не каплет! — кривится в жалкую улыбку лицо.

Бледное, с синевой под глазами. А Младенец ворот расстегнул. Отерся рукавом. И все ест.

— Садись, Костька! Мне скушно одному! — смеется.

А сам все в рот картошку за картошкою. Балагурит:

— Эта пища что воздух. Сколь ни жри — не сыт.

Хлопает рукою по круглому большому животу:

— Га-а! Пустяки барабан!

Противен Ваньке Младенец. Жирный, большой, как животное.

И тут же, вроде его, веселый румяный толстяк — Славушка восторженно хохочет, на месте не стоит, переминается от нетерпения на круглых плотных ногах, опершись розовыми кулаками в широкие бока.

И он тоже противен.

И жалко отца.

Бледный. Вздрагивающей рукою шарит в чугуне, с отвращением смотрит на картошку. Вяло жует, едва двигая челюстями.

— Дрейфишь, а? — спрашивает Младенец насмешливо. — Эх ты, герой с дырой! А еще: «Я, говорит, я». Где ж тебе со мной браться? Я и тебя проглочу и не подавлюсь. Ам! И готово!

Глупо смеется. Блестят масляные щеки, вздрагивает от смеха мясистый загривок.

— Сичас, братцы, Щенок сдохнет. Мы из его колбасу сделаем.

Кругом тихо.

Только Славушка, упершись в широкие бока, задрав румяное толстощекое лицо, звонко смеется, блестя светлыми зубами.

— Яшка-а! Меня колбасой угостишь, а? Ха-ха! Слышь, Яшка? Я колбасу очень уважаю.

Захлебывается от смеха.

И больно, и страшно Ваньке от Славушкиного веселья.

И еще страшнее, что отец так медленно, точно во сне, жует.

Вспоминается умирающая лошадь.

Тычут ей в рот траву.

Слабыми губами берет траву. Так на губах и мнется она. Так и остается около губ трава.

Вспоминает умирающую лошадь Ванька — дрожа подходит к отцу, дергает за рукав.

— Папка! Не надо больше!

Поднимается Щенок. Оперся о стол руками.

Наклонился вперед, будто думает, что сказать.

— Ух! — устало и жалобно промолвил и тяжело опустился на стул.

Поднялся. Опять постоял.

— От… правь… те… в боль… ни… цу! — непослушными резиновыми какими-то губами пошевелил.

Тихо стало в чайной.

Только Младенец чавкает. С полным ртом говорит:

— Чаво?.. Жри, знай!

А Щенок не слышит и не видит, может, ничего.

Мучительный, ожидающий чего-то взгляд.

И вдруг — схватился за бока. Открыл широко рот.

— А-а-а! — стоном поплыло. — А-а-а…

Мельников вскочил, схватил Костьку за руку.

— Ты чего, чего? Растерялся.

— Братцы! Извозчика найдите!

Ванька бросился к отцу:

— Папка! Зачем жрал? Папка-а! — в тоске и страхе бил кулаком по плечу отца. — Зачем жрал? Па-ап-ка жа!

А отец не слышит и не видит.

Болью искаженное, темнеющее лицо.

Раздвигается резиновый, непослушный рот:

— А-а-а! — плавно катится умоляющий стон. — А-а-а!

И поднимается суматоха.

Мельников — взлохмаченный, растерянный, отрезвевший сразу:

— Извозчика, братцы! Скорее, ради бога!

Пьяные, рваные бессмысленно толкутся вкруг упавшего лицом вниз Щенка. Гневно взвизгивает Царь-баба:

— Черти! Обжираются на чужое! Сволочи! Тащите его вон отсюдова! Не дам здеся подыхать!

И вдруг, в суматошно гудящую смятенную толпу грозно ударил рявкающий голос:

— Па-гулял богатый гость, купец Иголкин! Теперь наш брат нищий погуляет!

Калуга — пьяный, дикий от злобы, — расталкивая столпившихся, приблизился к Мельникову, взмахнул костистым, в рыжей шерсти, кулаком.

Загремел столом, посудою опрокинутый жестоким ударом Мельников.

Загудела, всполошилась шпана.

— Яшка! — кричал Калуга. — Яшка! Сюды! Гуляем!

Схватил первый подвернувшийся под руку стул и ударил им ползущего на четвереньках окровавленного Мельникова.

— Яшка! Гуляем!

А Яшка опрокидывал столы:

— Ганька! Бей по граммофону!

Шпана бросилась к выходу.

Заковыляли, озираясь, трясущиеся старухи, с визгом утекали плашкеты. Не торопясь, ушел со Славушкою под руку солидный Ломтев.

Царь-баба визжала где-то под стойкою:

— Батюшки! Караул! Батюшки, убили-и-и!..

И покрывавший и крики, и грохот — рявкающий голос:

— Я-а-шка! Гу-ляй!

И в ответ ему — дико-веселый:

— Бей, Ганька! Я отвечаю!

Трещат стулья, столы.

Грузно, как камни, влепляются в стены с силою пущенные пузатые чайники, с веселым звоном разбиваются стаканы.

И бросается из угла в угол, как разгулявшееся пламя, рыжий, кровоглазый, с красным, словно опаленным, лицом Калуга, с бешеною силою круша и ломая все.

А за ним медведем ломит толстый, веселый от дикой забавы Яшка-Младенец, добивая, доламывая то, что миновал ослепленный яростью соратник.