Александр Цветнов - Тихие выселки

— Ну как, с подъемом? — закончив чтение, спросил он.

— Длинно и скучно.

— Что?!

— Скучно слушать. В книжке «Машинное доение» все это написано, в кружке изучали, чего еще с трибуны повторять?

— Вон ты какая! Значит, не хочешь брать?

— Анне Антиповне Кошкиной тетрадку отдайте, она мастерица речи говорить, может, я пойду?

Никандров вскочил, усадил рядом.

— Вопрос о твоем выступлении решен не здесь, а в райкоме.

Маша с неохотой взяла тетрадку.

— Ладно, пойду.

— Я отвезу.

На просторное правленческое крыльцо вышли вместе. Никандров присвистнул. Все притихло, затаилось. На юге небо набрякло чернотой. По той черноте, как спичкой по коробку, чиркнули. Глухо пробормотал дальний гром.

— Проскочим! — решил Никандров и показал на мотоцикл, стоявший у крыльца. — Садись в коляску.

Гнал верхним проселком, что близко подходит к крутому лесистому овражку, гнал сумасшедше. Маше казалось, мотоцикл вот-вот полетит по воздуху, но не летел, а трясся и суматошно подпрыгивал, Маша вцепилась в ручки до боли в кистях.

От Нагорного на них двигалась черная туча с белой каймой, шла с блеском молний и непрерывным грохотом, поглотив солнце. Впереди себя на темные поля и лес пустила она пронзительно-холодный ветер, на проселке и в поле он поднял тучи пыли; пыль набилась в глаза, в рот. Никандров продолжал гнать, но как ни гнал, до выселок не доскочили. У лесистого оврага дождь обрушился сплошной грохочущей лавиной. Проселок вспенился и поплыл. Мотоцикл со всего гона врезался в глубокую колдобину, залитую пузырчатой водой, стрельнул, чихнул и, вздрагивая, как запаленная лошадь, застыл.

— Все, — сказал Никандров, сходя прямо в лужу.

Маша с трудом разжала затекшие пальцы, но встать не смогла. Никандров откинул набухший полог, подхватил ее под мышки и, вынув из коляски, как обычную вещь, поставил на ноги.

— Под клены! — скомандовал он.

Из-под разлопушенных деревьев, съежившись от холода, Маша молча смотрела, как кипел дождь. Ударяясь о землю, капли дробились, понизу стелилась водяная пыль. Маша оглянулась на Никандрова, его лицо было седое от бисерных капелек, время от времени они сливались и стекали по его крутому раздвоенному подбородку. Он провел по лицу крупной, золотистой от веснушек рукой и сказал без всякой связи:

— У нас, в Угарове, поблизости лесов нет. Бывало, гроза собирается, я выхожу в поле, ветер рвет рубашку, треплет волосы, я стою и ору во все горло песни. Мне весело…

Конец фразы Маша не расслышала, ухнул такой силы гром, что она со страху упала плашмя на землю и тут же села, сделав вид, что вовсе не испугалась.

— Я люблю тихий мелкий дождик, — прислушиваясь, не гремит ли снова, сказала она. — В уборку задождит — мешок на плечо и айда в лес по орехи, нагнешь ветку, тебя как из лейки обдаст. Заледенеешь, а не уходишь: орехи так и лезут в глаза. После на печке еле отогреешься. Мать говорит: «В город уезжай», а я поле, лес люблю, мне тут хорошо.

— К чему тебе в город, — без колебаний заявил Никандров. — Твое место здесь…

Дождь как-то разом кончился. Туча, похудев, ушла за Кузьминское. Солнце, высвободившись из плена, ярко озарило поле и лес, и все засияло, заблестело, задымилось мягким розовым маревом.

Никандров направился к мотоциклу. Под каблуками сапог жалась вода, вдавливались в размякшую землю стебли травы.

— Надо бы правее взять, — сказал он, подходя к мотоциклу, — но ничего, не растаяли, не сахарные.

Маша зябко поежилась и, сгорбившись, выбралась на солнышко. Короткое платье прилипло к телу, четко обрисовав его. Она покосилась на Никандрова и принялась обдергивать и отжимать прилипшее платье.

— Это ты что оставила? — раздался сердитый голос Никандрова.

Она перестала отжимать платье. Никандров, выкатив мотоцикл из лужи, смотрел в коляску. «Чего еще оставила?» — подумала Маша. В коляске, наполненной водой, виднелась размокшая тетрадка. Никандров строго посмотрел на Машу.

— Если бы тебе на фронте поручили пакет, ты тоже его забыла бы?

Суров был Никандров. Она, злясь на него, с усмешкой ответила:

— Наверно, не забыла бы, а если враги меня схватили бы, я бы его съела. Ваша речь не секретный пакет, она несъедобна.

— Сама пиши!

Маша прищурила синие глаза.

— И напишу.

— Пиши. Грязно, не доедем. Как, подождешь, пока подсохнет, или дойдешь?

— Наверно, дойду.

— Коли дойдешь, иди.

Маша отошла метров двести, обернулась. Никандров возился с мотоциклом. «Коли дойдешь, иди». Тоже мне, специалист, не специалист, а деревяшка ты, — с сердцем подумала Маша. — Не умеешь ездить на мотоцикле, не брался бы. А речь получше тебя напишу».

Но прошел день, речь не писалась. Не то чтобы Маша к бумаге не притрагивалась, нет, просто получалось хуже, чем у Никандрова. Досадовала на себя, что погордилась. На вторые сутки отыскала прошлогоднюю районную газету с отчетом с совещания, принялась с нее списывать.

Пригласила Дусю послушать приготовленную речь. Правда, про речь не намекала, а сказала, что отрез купила на платье. Дуся было разговорилась, как лучше платье сшить, а Маше не до того. Она усадила Дусю, взяла тетрадь со стола и начала нараспев:

— Малиновские животноводы, беря на себя повышенные обязательства, решили в течение года получить молока от каждой коровы…

Дуся сидела смирно. Но когда Маша, прервав чтение, взглянула на нее, то, к своей досаде, обнаружила: подруга смотрит в окно и следит, как воробьи дерутся из-за хлебной крошки.

Маша бросила тетрадь на опечек: «Ничего не получается, откажусь». Больше к тетрадке не притрагивалась.

Солнце было во всю улицу. Жарко горели окошки. Маша глядела на чистое небо и гадала: стоит ли брать плащ. Прошла Анна Кошкина, нарядная, хромовые сапоги сменила на легкие туфли, певуче напомнила:

— Машенька, не опоздай.

Маша не успела выйти из избы, подъехал «газик». Низовцев, тоже нарядный, с яркой пестротой орденских ленточек, направился к крыльцу. «Зачем он к нам? — всполошилась Маша, приглаживая волосы. — Да, наверно, о выступлении спросит, разве на всякий случай взять тетрадку». Пошарила глазами по опечку, тетрадки там не было, заметалась туда-сюда.

— Ты чего суетишься? — спросила Прасковья.

Маша скрыла от матери, чего она ищет, успокаиваясь, подумала: «Откажусь, что я им!»

Легок, свеж был Низовцев, в суховатой подвижной фигуре чувствовалось, что он в расцвете своем, живые глаза любопытно обежали избу, отыскали затаившуюся у печи Прасковью. С Машей поздоровался за руку, Прасковье поклонился:

— Доброе утро, Прасковья Васильевна, привыкла к новой работе?

— Работа что, — выпростав руки из-под фартука, ответила она. — Мы от нее не отказываемся, да без дела стоим: опять кирпич кончился. Строить затеяли, а не подумали, из чего строить будут.