Александр Цветнов - Тихие выселки

Маша завидовала своим, там было вольно, а тут с обеих сторон сковали, даже боязно повернуться.

Доклад делал объемистый крепыш, начальник районного управления. Лысина его, на которой постоянно вскипали бисерные капельки пота, краснела, блестя на солнце. Время от времени он прикладывал к ней кипеневой белизны платок, как промокашку к тетрадочному листу. Однажды Маша нечаянно посмотрела на скамейки, и ей неожиданно почудилось, что все смотрят не на докладчика, а на нее, она поспешно отвела от скамеек взгляд, но от ложного чувства не могла отделаться, оно не проходило до тех пор, пока начальник не сказал, что в жизни района родилось новое движение, оно появилось не случайно — сама механизация толкает человека на повышение производительности труда. Он заговорил о почине ее, Марии Антоновой. У нее рдело лицо, не то чтобы было стыдно чего-то, но как-то было неловко и в то же время очень хорошо.

После доклада Сергей Макеевич, поднявшись, произнес:

— В прениях слово предоставляется…

У Маши похолодело внутри, затем сердце громко, громко застучало, но секретарь назвал какую-то мудреную фамилию, Маша задышала ровнее. Затем назывались другие фамилии. Она решила, что ее не потревожат.

Голос Сергея Мокеевича грохнул громом:

— Слово имеет доярка Малиновской фермы Антонова Мария Петровна!

Отодвинув свой стул, он посторонился.

— Пожалуйста!

Маша устало поднялась, прошла к трибуне одеревеневшими ногами. На задней скамье застыли в ожидании, лишь нетерпеливая Нинка подставила ко рту сложенные трубкой ладони и что-то подсказывала. Наверно, это и вывело Машу из оцепенения.

— Что вам сказать? — начала она охрипшим голосом — в горле пересохло. Сидевший рядом с трибуной начальник управления подал ей стакан воды. Она отпила два глотка, малость полегчало. Положила на трибуну голые загорелые руки, посмотрела не на ряды скамеек, а туда, к калде, где стояли ее коровы, припомнила недавний разговор с незнакомыми доярками, что не дала Нинка докончить, и продолжила его:

— Когда я нынче была около своих коров, то стала рассказывать про свою мать, но не докончила. Доскажу. Малиновка наша — небольшие выселки. Раньше домов пятьдесят было, теперь, поди, не больше сорока осталось. Почему? Живем на отшибе. Но я не о том. О матери опять скажу. Мама моя всю жизнь прожила на выселках, с самой войны на ферме. Ну, мастерица, конечно. Она меня доить учила. Да кто давно работает на ферме, должны ее знать. Антонова она, Прасковья Васильевна! Может, знаете?

— Как не знать! — раздалось с разных мест.

— На совещаниях встречались!

— Коровы матери у меня. Вот так. Три года назад она мне своих коров отдала, себе набрала первотелок, хороших коров из них выходила, да вот получилось так… ушла с фермы. Ну, жалко мне ее молодых коров стало, взялась и их заодно доить, так сорок получилось. А что? Аппаратами доить можно.

— Твоя мать больная?

— Я сказала, четверть века на ферме проработала, устала, значит. Надо ей отдохнуть, отдохнет… Впрочем, ничего не скажу, может, вернется, может, нет… У нас в Малиновке скукота, все разнообразие, что поругаемся между собой. Наш председатель говорил мне дорогой про дворы, что у нас строят, про механизацию, что будет, про кормоцех — все для коров! А для нас что? Не сказал председатель.

Она забыла всех, помнила и видела только женщин, что знали ее мать и интересовались ее судьбой, она смотрела в тронутые морщинами их лица и рассказывала только им.

— Это точно, — поддержали они.

— У нас до фермы два километра, в день три раза сходишь — шесть километров, а зимой, в пургу, когда дорогу заметает, — от одной ходьбы устанешь. Конечно, молодежи все одно хочется повеселиться. Негде. Был у нас клубишко, пятистенная крестьянская изба, можно было попеть, поплясать, книжку почитать — сломали; сказали: ветхий, не стоит ремонтировать. Обещали к зиме двухэтажный дом построить, не строят: наш председатель кирпич того дома на коровник истратил. Так и живем.

— Мария Петровна, я на минутку перебью тебя, — сказал Сергей Мокеевич, поднявшись. Он всматривался в ряды скамеек: — Андрей Егорыч, правда?

Низовцев встал, одернул пиджачок, как школьник. Оттопыренные уши на солнце розово просвечивали.

— Правда.

— Ну и ну! Продолжай, Мария Петровна.

А она, неожиданно обнаружив всех, подумала, что говорит совсем не то, что было написано Никандровым и ей, наверно, все, что говорила, не нужно было на люди выносить.

— Продолжай, — напомнил секретарь снова, — расскажи, как доишь сразу четырьмя аппаратами.

— А чего особенного? — повернувшись к президиуму, удивилась Маша. — К нам приезжали многие доярки, видели сами, да об этом в книжке написано. Секрета нет, практика нужна, тренировка. А с трибуны я даже не объясню как следует. Наверно, и запоминать не станут, праздник же сегодня, итоги подводим. Разве это не праздник?

Дружно хлопали, а она так и не поняла почему: то ли опять сказала что не так, то ли рады были, что не стала рассказывать про дойку четырьмя аппаратами.

Она села. Лицо ее горело, будто крапивой нажгли. Грошев низко нагнулся к Низовцеву, наверно, наговаривал, а Низовцев строгий, хмурый слушал наговор. Пусть наговаривает — без этого председатель обозлился на нее. Сергей Мокеевич его столбом поставил, теперь Андрей Егорович не только в машину с собой не возьмет, но и глядеть на нее не захочет.

Она не обрадовалась и золотым часам, которыми ее премировали, и тайком убежала к коровам. У Зари, поди, вымя нагрубло. Подою и уеду на грузовике, на нем ветерком обдувает, а в «газике» от жары сопреешь.

Звенели по подойнику струйки молока. Шум на поляне смолк. По радио объявили концерт. Выступали самодеятельные артисты завода-шефа. Молодой женский голос задушевно пел о родной сторонке. Такты дойки невольно подлаживались под ритм музыки. Маше никто не мешал, даже Трофим Кошкин ушел к скамейкам.

Получилось не так, как задумала. Чтобы скоротать время, начала чистить Ласку. И вдруг из-за спины раздался голос Низовцева:

— Ты почему концерт не смотришь, на своих коров не нагляделась?

Маша хотела спрятаться, но, подобно матери, одернула себя: что я трушу?

— Вот не нагляделась!

— Нечего скрываться, пойдем, там ждут тебя.

— Никто меня не ждет.

— Что ты какая? Ждут, говорю.

Маша лениво, будто не своими руками, снимала халат. Низовцев поторапливал:

— Поживей! Тебя будто подменили.

— Никто не подменил, я всегда такая.

— Такая, вон как меня резанула! Ну, ничего, к лучшему, теперь кирпич дадут.

— Дадут? — быстро спросила Маша, и халат сам собой слетел с ее плеч. — И вы на меня не сердитесь?

— За что же сердиться, коли кирпич выпросила? Пойдем, с тобой хочет поговорить начальник областного управления.