Ефим Пермитин - Горные орлы

Дорого мужику родное село, где он прожил свой век, и тайга, которую он выходил из края в край, и покос, отвоеванный у леса, и поле, что он обработал.

И только он, Селифон Адуев, первый из них смотрит на дорогие ему места по-другому и думает и о себе, и о них, своих предках, совсем, совсем по-иному. «Строятся «Горные орлы». Нынче совсем мы иные, чем были в прошлом году, а на будущий год станем еще лучше. А какими будем мы через десяток лет?!»

Хорошо смотреть на родное село, но еще лучше на поля и луга. Над широкими пашенными увалами фиолетовая марь: волны нагретого воздуха струятся и дрожат. Там цветут и наливаются хлеба. Над заливными заречными лугами зыбкий туман. Облитые росою, никнут там, ждут косарей мягкие, как шелк, травы. Отзвенела пьяным половодьем река, легла в каменные берега.

Июнь был на исходе.

Взглянув на темную, отяжелевшую траву в косогорах, Селифон понял: весна прошла. И какими-то неведомыми путями ощутил он, что и его, Селифона Адуева, человеческая пора весны тоже прошла, что он входит в знойную, радостную пору лета.

Сегодня срезка пантов в маральнике, первая выкачка меда и начало сенокоса. А над синими горами, над струисто-млеющими хлебными увалами, расплавленное, поднималось солнце, жаркий разгорался день.

Селифона всегда волновала пора колхозного сенокоса с его горячей напряженностью труда, широким размахом работ. Большую Маралью падь убирали восемь конных граблей и сто двадцать колхозников.

В прошлые годы метку стогов в этой пади заканчивали в четыре дня. Адуев, опасавшийся возможных на ущербе месяца дождей и порчи высокоценного сена, предложил выполнить работу в день.

— Барометр падает. Не уберем — сгноят дожди наш листовник [39] Горное сено высокого качества. ,— сказал он.

— Барометр вниз — колхозная, комсомольская удаль вверх, — поддержал его Вениамин.

Комсомольцы не дали договорить Татурову, закричали:

— Управимся, Веньямин Ильич!

— Дух вон и лапки кверху, а должны и сгрести и сметать. Можно ли, бабочки, гноить такое добро: ведь это же не сено, а чай цветочный, — первая поддержала комсомольцев азартная на работу Митродора (недавно Федуловы всей семьей вошли в колхоз).

— Правильно, Митродорушка!..

— Не попустимся таким сенцом!..

— Этакой армией да не сгребем. Сгребем!.. — одна от другой заражаясь решимостью на трудовой подвиг, отзывались молодые колхозницы.

Мужики испытующе окинули огромную падь от подола до вершины, потупились, но не возразили ни слова. Даже Свищевы промолчали и только перемигнулись: на ряде опытов они убедились, как не просто возражать комсомольцам, а теперь еще и острой на язык Митродоре Федуловой.

И по тому, как дружно поддержали комсомольцев молодые колхозницы, как оживленно заблестели у них глаза, а бригадиры сразу же зашептались о чем-то между собою, все поняли: принято.

Председатель распорядился приготовить по две лишние смены лошадей для машинных граблей и подвозки копен, а поварихам — удвоить порции мяса в котел.

Когда Адуев попытался представить себе, что здесь будет твориться завтра, у него приятно защемило сердце. Он любил азартный накал работы «всем миром», любил стремительно нарастающие скорости, удальство, ловкость, проявляемые на каждом шагу, веселье и радость в душах людей. Он чувствовал, что и у него самого и у всех людей, захваченных какою-то вихревой силой, в такие моменты вырастали крылья.

…В ослепительном блеске заката умер день.

Ни Адуев, ни Вениамин Ильич на ночь не поехали в деревню. В этот вечер молодежь не пела песни над речкой у покосных балаганов: легли рано, чтоб набраться сил, чтоб встать до зари, по первому сигналу.

Селифон, Вениамин и бригадиры, негромко переговаривались между собой: хотелось предусмотреть все до последней мелочи.

— А как запасные зубья к граблям?

— А хватит ли стоговых вил?

Казалось, все было подготовлено, и вдруг председатель спохватился: «А что, если не запасены жерди на притуги? Первый же ветер свернет макушки стогов».

Не спал и Вениамин Ильич: он тоже тревожился, но ничем не выдавал себя, становился только сдержанней, строже.

Ночь накрыла Маралью падь. Вдоль речки пополз туман. Тихо и свежо вдруг стало до дрожи. Сонно пересвистнулись две птички. Последний раз приглушенно-сдержанно прозвучал смех молодежи и смолк.

Фыркнули стреноженные кони, всплеснулся хариус в омутке — и снова тихо, только плещут струи речонки.

Селифон и Вениамин лежали рядом на ворохе сена, укрывшись от росы одной палаткой. Перед глазами серели ближние ряды покоса, смутно вырисовывались очертания шалашей, дальше глубокую чашину укрыл туман.

— Не спишь? — негромко спросил Вениамин.

— Где там!.. — так же тихо отозвался Селифон.

Им хотелось еще поговорить, но надо было вздремнуть хотя бы часок перед таким днем, Они снова замолчали.

Татурову очень хотелось помечтать, поделиться с Селифоном, что не за горами уже время, когда эту же Маралью падь не сто двадцать, а самое большее десять человек с двумя электростогометателями будут убирать тоже за какой-нибудь один день. И что возить сено на фермы будут они не на лошадях и не на машинах даже, а переправят его прямиком на подвесной дороге.

И все это построят их собственные инженеры.

«Завтра за обедом обязательно расскажу об этом народу. Пусть знают, что их ждет впереди. Это добавит силы…»

Перед утренней зарей затихло все. Напаслись и полегли кони. Придремали и Селифон с Вениамином, но сон их был краток.

— Поднимайтесь, орёлики! — на всю чашину гаркнул председатель и выскочил из-под палатки.

Радостно было начинать утро этого дня и Адуеву, и Татурову, и всем горноорловцам.

Заря только-только прорезалась над вершиною пади. Из шалашей, из-под зыбких ворохов сена выскакивали люди. Большой табор покосников ожил, как по тревоге.

Утро было необыкновенно холодное, как всегда бывает перед жарким днем в горах. От обильной росы кошенина в сумраке казалась матовой, и от нее шел тягучий, приторно-сладковатый дух листовника.

Селифон решил и всех метальщиков стогов вначале тоже бросить на гонку валов и копнение, чтобы отволгшее за ночь в росе нежнейшее горное сено не обмялось, не потеряло душистых лепестков.

Люди наспех умывались. По тому, как без завтрака, несмотря на усиленные приглашения поварих, торопливо разбирали вилы и грабли, как молча и поспешно расходились, Селифон отлично понимал, что люди рвались к работе, как будто они изголодались по ней, и что когда «дорвутся» до нее, тогда уж покажут себя.

Сам он был так же напряжен, как и они. Но напряжение это не мешало ему видеть и понимать все. Напротив, оно обострило-все его духовные и физические силы до той чрезвычайности, когда для человека нет невозможного, а живет у него только одна всесильная жажда делания, и один он легко поднимает тяжесть, в обычное время посильную лишь трем.