Ефим Пермитин - Горные орлы

Одному возиться и со стойками и перекладиной на матицу было трудно, но Тихон опасался, чтобы кто-нибудь из мужиков не наехал к нему не вовремя.

«На грош помогут, на рубль расславят: «Мы-ста помогли!..»

И работа кипела в руках Курносенка.

На пасеку никто не приезжал: артельщики убирали хлеб. К вечеру пятого дня Тишка закончил подвал.

«Вот тебе и «шпиён»! — вспомнил Курносенок обидные слова Дмитрия на горе и засмеялся. — Лучше себя никого на свете, думают, нет…»

Ночью над горами прокатилась гроза. Намаявшийся Курносенок спал — хоть самого укради.

Сквозь сон слышал Тишка, будто над его головой хлопал крыльями на нашесте памятный с детства красный петух, обутый в желтые сапожки.

Петух, словно ошалелый, высоко взлетал над избами, рассыпая огнистые перья из раскидистого золотого хвоста. От его петушиного крика и грохота крыльев гудела земля. А он, маленький белоголовый Тишок, прыгал с крыши сарая на амбарушку и все силился пастушьим кнутом сбить увертывавшегося петуха.

Из туч шла уже такая перегромка, что Курносенок вздрагивал, на секунду просыпался, садился на нарах и сквозь полураскрытые веки видел в окно избушки, как по грифельно-черному небу сверкают молнии нетерпимо белого накала, как неистовствует на вершинах гор раскатистая гроза.

За время работы Тишка не осматривал ульев и теперь торопливо шел по рядам. У дальнего конца постанова, где изгородь подходила к речке, замер, лоб покрылся испариной.

«Батюшки!..»

У постановочных кольев валялось две крышки, а ульев не было. Только теперь заметил Тишка, что и верхнее прясло изгороди у речки Крутишки повалено. Он перескочил за него и на берегу увидел пустые ульи и разломанные рамки. Мед был начисто уничтожен.

«Медведь! Молонья расшиби, медведь!»

Ночью, преодолевая страх, вылез из омшаника с ведром и деревянной колотушкой. За пояс заткнул топор.

Три ночи прокараулил Тишка, а на четвертую не выдержал, уснул.

Утром кинулся в дальний конец постанова. И снова, словно по выбору, было унесено два самых лучших улья. Погрузив улей в воду, грабитель задушил пчел и начисто выбрал мед. Это можно было заключить по мокрым стенкам опорожненных ульев.

«Не поверят! Да и какой дурак вору поверит, что пришел какой-то там медведь и сожрал самолучшие четыре улья… «Сам, скажут, обработал, а на медведя свалил…»

Курносенок готов был расплакаться от злобы и обиды. Ему казалось, что все, решительно все, как сговорились против него. И никто не только не поверит его оправданиям, но и поднимут его на смех. И уж никогда больше ни в чем даже на «маковое зерно» не доверят ему.

Доверие артели, работа по расширению подвала вызвали столько новых ощущений, так они были волнующи — и вдруг…

Тишка пошел на поле к артельщикам:

«Скажу, а там пусть не верят, снимают с почетной должности…»

Но чем безнадежнее настраивался Тишка, тем решительнее нарастал протест:

«Врете! Заставлю поверить!»

Он еще не знал, как и чем докажет артельщикам, что не он, а медведь разорил ульи, но уже был убежден, что докажет.

«Он придет! — блеснула догадка. — Придет! И я поймаю его! В капкан поймаю!» — думал Тишка. С горы сбежал так стремительно, что после и сам поразился, как не разбился на крутых поворотах.

— Капкан! Медведь!.. — выкрикнул он и опустился на землю.

Христинья Седиха подала Тишке воды, и он не отрываясь выпил полкотелка. А потом неожиданно для себя спокойно и обстоятельно рассказал артельщикам о гибели четырех ульев. И уже сам не удивился, что никто из них не выказал недоверия к его словам. Он видел, что все были озабочены только одним — где достать зверовой капкан, чтоб поймать зорившего пасеку медведя.

Капканы-самоковки были только у Адуевых.

— Пойду к Селифону! — решительно поднялся Тишка. — Я ему залью сала за шкуру… Даст! Кому не даст, а мне даст!

По дороге в деревню Тишка несколько раз останавливался и рассказывал встречным мужикам о медведе. В руке он держал ключ от подвала. Во время разговора не раз по-хозяйски подкидывал ключ в воздух и ловил.

— Пудов поболе трехсот выкачал медишку — и вдруг медведь. Не догляди бы — и каюк! Заботушка!..

«Загляну-ка сначала к Бирке».

Но как ни торопился к Виринее, а, встретив на улице Самоху Сухова, рассказал и ему о медведе и о собранном меде.

Рослый, кудрявый Самоха презрительно смотрел на маленького Курносенка и улыбался.

— А ты неужто и взаправду у них? — притворно удивился он.

— Во всем гужу! За главного по пасеке…

Курносенок свернул в переулок, к домишку вдовы.

Ни ключ, который Курносенок показывал Виринее, ни его слова не убедили ее. Что ни рассказывал Тишка, вдова только прижимала его голову к необъятной своей груди и счастливо смеялась.

— Ну, полно, полно, Тишенька!..

Тишка высвобождал голову и снова потрясал ключом у самого ее носа.

— Да полно же, не суетись! Дай я тебя понежу. Соскучилась, как я по тебе соскучилась, соловейко ты мой!..

Курносенок высвободился наконец из сильных ее объятий и, не помня себя, ударил Виринею кулаком в лицо.

Но вдову только охватил новый приступ смеха. Она взяла своего ненаглядного за пояс, как ребенка, бросила на деревянную кровать, огромную и глубокую, словно омут.

— Полежи, воробушек, а я недалечко сбегаю… Обрадовал ты меня своим боем: любишь, значит…

Тишка смотрел в потолок, комкал засаленное одеяло и скрипел зубами:

«Убить мало бесчувственную корову!..»

Но вскоре успокоился и, когда Виринея ушла за пивом, стал громко разговаривать сам с собою:

— Смотри, Тихон Маркелыч! Баба она… Известно — мужикова погибель. Из-за нее и Адам раю лишился, а делов у тебя теперь — контора!

Вдова принесла бутыль с пивом. Завесила окна.

Маленькие горячие глазки Виринеи потемнели, сделались строгими, словно она готовилась стать на молитву. На могучей груди ее колыхались бусы-дутики.

— И выпьем и закусим, соловушко ты мой…

Тихон пил крепкое пиво и ел холодного поросенка.

— Я теперь могу, знаешь, Вира… все теперь могу. Вирунечка, — склонялся он на плечо к Виринее. — Я теперь любому в личность, хотя бы и Самохе Сухову, соседушке, подсердечнику твоему… Хочешь, и тебе еще дам в личность? Хочешь?..

— Молчи. Послушай лучше, как у меня бьется сердце… так я истосковалась по тебе.

Сипловатый, смятый прерывистым дыханием голос Виринеи туманил Тишкину голову. Хотелось показать любимой самого себя таким, каким она еще не видала его никогда.

— Хочешь меду?! — Тишка вскочил так стремительно, что чуть было не опрокинул бутыли. — Хочешь, спрашиваю?

— Да полно, не выкобенивай ты из себя Ивана-царевича со скатертью-самобранкой…

— Не краденый! Заробленный вот этими рученьками! — Тихон выкинул огрубевшие ладони. — Пять пудов, сказывали, на мою долю причтется. И кто мне что скажет, раз оно честным горбом! Я сам расскажу и Седову и председателю: взял, мол, чуть угостить Вирушу. — В глазах Тишки сверкали и любовь к Виринее, и гордость, и удаль.