Иван Ермаков - Учите меня, кузнецы

Соревнование! Силушка дивная!

Праздничный, разнаряженный люд, позабыв про обновки, обламывая сгоряча ноготье, лихорадочно роет горячими, нетерпеливыми пальцами свежепахань, парные отвалы земли. Да роет-то попусту. Где схоронился лемех, сама борозда откровенно и точно указывает. Здесь его и вытаскивают Куприяновна с Петькой.

— Держи! — заполошно протягивает лемех сыну старая механизаторша.

— Поздно, мать, — отрешенно, устало и виновато улыбается Алексей. — Оставь. Сама знаешь…

— Двойка ты, и больше никто! — кричит Петька отцу и, чумазый, в слезах, бежит прочь вдоль примолкшей отцовской загонки.

А шесть красногрудых сжимают грудьми свое заповедное поле…

На телеге, в тени, курит Тихон Васильевич. От него же разжились табачным зельем судьи и свободный люд. Сейчас небольшой перерыв. От старозалежи народ движет к Незабудковой площади.

Под табачок, а еще деготьком от телеги попахивает, хорошо философствуется. Основную струю ведет конюх: растревожили его трактора.

— Жизнь пошла, мужики, с применением техники. Дров на зиму себе напилить — с применением. Кур зимой облучаем. Бабка Васиха поросят под электрическую грелку на ночь кладет. К свинье нейдут поросята, а под грелку — бегом!

Свадьбу-женитьбу сыграть, отплясать — с применением. Три машины, на радиаторах куклы посажены, по бокам — пузыри голубые и розовые. Ну, куколки, ясно, понятно, что к детям, а к чему пузыри, убей бог, не пойму. Предсказание разве какое?

Коню, бедному, тут и шагу ступить не осталось. Удален от скорбей, отчужден от торжеств… Оно, искренне говоря, и кони-то на сегодняшний день лишь прообраз один. Который обучен стариками еще в упряжке ходить, у него, бедняги, от трудов многоправедных копыта клешнями пошли. А молодых обучать некому! Конюха в большинстве своем старики. Латаные, на давлении живут, на анализах. Протез протезу голос подает… Вот и перерастают конишки, дичают от вольности. Есть по семи — девяти лет пустоплясам — а ни разу не запрягались. Подступись-ка его обучать, обуздай спробуй — он тебя в космос-то заметнет!.. Отец, мать его, дедушка ли по-прежнему воз волокут, а он, пустопляс, взирает на них да посмеивается. Смеяться, гад, научился. Обезмолвленно так зубы выщерит на предков своих — ему юморно. А все — техника… Не она — тоже вкалывал бы…

В самом центре Незабудковой площади разместился автопогрузчик с приподнятым ковшом.

«Аттракцион с применением техники! — объявил микрофон. — Разыгрывается «приз молодой семье». Кто изловит живьем петуха, тот получит в придачу к нему этот необыкновенный, загадочный приз! Ловите петуха! Ловите петуха!!»

Среди публики, особенно той ее части, которой не противопоказан загс, произошло заметное оживление. Только где же они — петухи?

Шофер в автопогрузчике словно сфинкс улыбается.

А динамики знай нагнетают:

«Кто изловит живьем петуха — счастливейший человек! Ловите петуха. Для вас уготован приз!»

Но вот загудел на коротких и длинных гудках, включил мотор автопогрузчик. Ковш его шевельнулся, поплыл вверх, поднялся по предел — чуть не вровень с березами. Здесь и замер. Шофер из кабины снял с ковша затемнение — брезентовый старый чехол — и тут, ослепленные, солнышком, явились народу они — петухи! С заполошным криком, с ревушкой взлетели они из ковша сперва вверх, а потом, согласно закону Ньютона, повлекло их всех вниз. В ковше они томились четверо, все разноперые: белый, рябенький, радужный и один — во прах золотой! Пикировали из-под синего неба на изумленно взревевшую публику. Все смешалось. Под петухов кинулись все слои населения — холостяки, женатые, разведенные, солдаты-отпускники, возмужавшие второгодники. Капитаны местных футбольных команд — Женихайло с Михайлом — сшиблись лбами, стремясь схватить вместе рябенького. Крик, свист, улюлюканье, петушиное вопление. Один прорвал цепь и вознесся, помчал беззаветно в сибирские лисичьи леса. За ним молодь вдогон урезвила.

Второй петушишко, отчаявшись и смешавшись в рассудке, слепенько ткнулся в комбинезоновые шароваристые штанины вдовы Куприяновны. Тут она его, касатика радужного, и оголубила. Бурные аплодисменты:

— Замуж бабку!

— Старика ей румяного призовать!!

Через шесть-семь минут молодецко-девичьего гона были пойманы и представлены на соискание и остальные. Который в леса устремил, того второгодник, бедняжку, под мышкой несет. Женихайло с Михайлом тоже изловили своего. Огнеперенького, на горе-беду его, достигнул журналист Ездаков.

«Владельцев петухов просим подняться на эстраду», — зовет микрофон.

Эстрада — большая грузовая машина с откинутым задним бортом. Четыре владельца мигом-моментом туда взобрались, а Куприяновна совестится. Готова и петуха отпустить.

Сыновья, однако, не позволяют:

— Иди, мать, иди!.. Пахоту проиграли — на петухе наверстаем.

Принудили, чертушки.

Стоят счастливцы с петухами в руках: каковы-то вы, призы загадочные?

И подносят к каждому петуху… ну, естественно, по беленькой курочке. У курочек голубенькие ленточки вокруг белых шеек повязаны, на зобах бантики образованы.

— На обзаведение молодому хозяйству! — подают второгоднику курицу.

Второгодник такого не ожидал. Смех ребячий сметнул его с эстрадных подмостков. И петуха зашвырнул парень.

Женихайло с Михайлом степенно и вдумчиво приняли приз.

Ездаков перед курочкой даже расшаркался.

У Куприяновны же рядом с улыбкой вот-вот и слезы появятся. «Приз молодой семье»… Где-то он — ее молодой, ее Ваня? Двадцати шести лет отобрала, сгубила его охальная девка — война. Скрестил там рученьки и чутко подслушивает, как плывут-гудят над его Первозданной, Живой, Спасенной Россией праздники, праздники, праздники…

Все шло ладно и весело. После концерта занюхнули, чем пахнет в киосках, ларьках, и растекся, расширился праздничный люд по всей-то лесной необъятности. Под березами белые скатерти. Не самобранки, но есть над чем слюнку сронить. Гармони, гитары, песни.

Женихайло с Михайлом забрались в овраг, порезали там призовую парочку. Идут к Куприяновне:

— Бабка, дай скороварку твою обновить. Будем птиц варить. Умнем вхолостую. Суп-приз сварим.

И никто в этом многолюдном застолье не заметил: нет Петьки. Петьки-то нет!

Приметил отец.

Потихоньку ушел от компании, стал искать.

Петька нашелся в овраге. Сидел на искривленном стволе овражной березы один на один с тишиной, с молодым теневым комарьем. Голубела рубашка, перемазанная зебровидными полосами, снятыми с влажной, парной пахоты. На щеках, на носу, на ушах, на шее — та же самая пашня, рассоленная, разведенная ребячьей слезой.

— Да ты чего, сынок? — положил на мальчишкины плечи тяжелую руку отец. — Стоит ли по таким пустякам…