Иван Ермаков - Учите меня, кузнецы

Больше десяти лет до переезда в Тюмень прожил Иван Михайлович в Казанском районе. Горькой нежностью и болью вошла в него послевоенная сибирская деревенька, где не исплаканы еще были слезы «о грозных сибирских ротах», — деревенька безутешных матерей, вдов и недоедающих ребятишек, на плечи которых легли многие тяготы обескровленного войной хозяйства.

Много сил отдавал Ермаков клубной работе: организовывал самодеятельность, писал для нее, ставил спектакли, сам играл, сочинял целые программы новых сельских праздников, но главной любовью его оставался кукольный театр. Делал куклы, обучал ребят, выезжал со своими артистами в самые глухие села. Как же ждали, как бегали на эти представления и стар и млад!

Дар рассказчика, потребность общения выливались пока так. И не счесть, сколько доброго, светлого посеял Иван Ермаков в эти годы в прииртышских хлебородных местах. Здесь, в родной Михайловне, он и женился, здесь родились дети.

Дочь Светлана Ивановна вспоминает: отец всегда был с людьми, всегда на людях. В дом вечно кто-то заезжал, заходил — то написать письмо, то «бумагу», то просто за советом и помощью…

А память бережно хранила события, лица, судьбы. И когда в 1956 году, в тридцать два года, Иван Ермаков напечатал в «Тюменской правде» первый свой сказ «Соколкова бригада», это не было пробой пера начинающего автора. Свои, незаемные слова, свои, выстраданные мысли о труде человека, о мастерстве. Герой тоже объявился ермаковский, с задиринкой.

И как будто прорвался заслон, что сдерживал накопленное годами. Один за другим пошли к читателю сказы: «Аврорин табачок», «Сорок седьмая метка», «Богиня в шинели», «Ленинское бревнышко», «Голубая стрекозка», «Ценный зверь — кирза», «Костя-египтянин» и другие.

Повествование лилось свободно, полнилось неподдельным смехом, веселой выдумкой, доброй улыбкой, живой атмосферой сельской нови. Казались они, ермаковские сказы, очень простыми, понятными, однако пересказать их трудно, как хорошую песню.

Возьмем сказ «Стоит меж лесов деревенька». О чем он? О памяти поколений, о деревенских внуках, никогда не видавших погибших на войне дедов? Или о красоте душевной, что открылась в людях, вставших на защиту Савостькина тополя? Сквозь тоску маленького Савостьки о дедовой ласке, стойкое противоборство его с Захаркой, сквозь забавные и печальные страницы деревенской жизни проходит сильный, ясный в своем высоком звучании мотив верности ратному подвигу «светлых русичей». Звучит он и в других сказах и отдается в сердце читателя щемящей болью и гордостью, заставляет понять, что за видимой простотой произведений Ивана Ермакова таится прочность жизненных основ и гражданского мировосприятия автора.

Беззаветное служение Родине Октября, вера в свой народ были в нем так органичны, кровны, что и в творчество переливались звонкой родниковой струей. Подлинно раскован писатель, когда пишет о том, чем полно его сердце. Вот почему столь правдивы и по-хорошему возвышенны его слова о Ленине, партии, о родимой сторонушке, вот почему при всей занимательности и щедрой ермаковской выдумке так ясно и искренне содержание сказов.

А персонажи его! Из глубин жизни берет он их — живых, добрых, настоящих людей, «негероических героев», умеющих и работать, и воевать. Руки — «скуповаты на жесты, бережны в ласке, зато звери в работе — железо мнут». Лица — «мужественные и в тот же момент — добродушные, спокойно-уверенные и в то же время — застенчивые, суровые, но исполненные вековой доброты… Лица без лицедейства. Лица — рельеф сердца. Таким во всем и заранее хочется верить…». Очень характерны для автора эти штрихи портретов.

Читаешь Ермакова и дивишься редкостной открытости, распахнутости писателя. Он ничего не утаивает, не ищет формы прикрытия своего «я». Это он, Иван Ермаков, славит удаль и широту души сибиряка-солдата, это он добро подсмеивается над простодушием Кости-египтянина, и плачет вместе с дедом над беззаветной его гибелью, и любуется озорницами доярочками, что несут в подойниках «первочудо умной Зеленой Земли».

В публицистическом сказе «Кузнецы» Ермаков как бы размышляет вслух о самом сокровенном — о писательском труде, об ответственности мастера, материал которого — слово:

«Не согретое в горне души, оно — как холодное железо: шершавое, упрямое, неподатливое. Не тронь холодное — один звон.

Но если вдруг… слово засветится, если почувствуешь, что оно горячее, обжигается — не медли! Укладывай его скорее на «наковальню» и бей, заостряй, закаливай, доводи!..

А если не получается, брось немудрящий свой инструмент и беги…

…Учите, учите меня, кузнецы! Куда бить. Во что целить. Как горячим выхватывать слово из горна…»

Есть в ермаковских сказах какое-то глубинное родство с русской народной сказкой, с ее озорством, мудростью, благородством. И это ничуть не заслоняет современности их содержания, сильнее, явственнее подчеркивая национальную сущность творчества писателя.

По-своему передал Иван Ермаков время, в котором жил, в котором шли рядом с ним его современники.

Находились советчики, говорившие, что пора Ивану Михайловичу (с его-то опытом!) браться за «серьезные», большие вещи. А он — писал сказы. Делал то, что считал нужным, в чем чувствовал свою самостоятельность, самосильность. Да и не мог долго засиживаться дома, слишком сильна была жажда познания нового. Легок был на ногу Иван Михайлович. На любом попутном транспорте колесил он по Тюменщине. Сколько встречено людей, сколько сиживал в доброй беседе по ту и эту сторону Полярного круга.

Маршруты его лежали то в оленеводческий совхоз на Ямале, то в глубинный леспромхоз, то к нижневартовским бурильщикам. Прослышав о небывалом для Приполярья «огородническом» рекорде, писатель спешит в Сургут, чтобы «по пути» завернуть на Ханты-Мансийскую опытную станцию и загореться там идеей сельхозпредместий нефтяных городов (нынешних подсобных хозяйств промышленных предприятий).

Ездил он и на стройку приполярного газопровода, и к вышкомонтажникам Урая, но куда бы ни заносили писателя дороги, всегда и всюду находил он своих героев, людей негромких профессий, влюбленных в труд.

Подчас кое-кто и посмеивался над Иваном Михайловичем, особенно над его «сельхозидеями»: «Стоило из-за этого огород городить?» Он не обижался, хорошо зная, как необходимы во вновь обживаемых северных районах, куда перебирались люди с семьями, с детьми, зеленое перышко лука, свежий огурчик и стакан натурального молока. («Они — «северная надбавка» тепла человеческого. Вот рентабельность!»)

И ложились на редакционные столы задористые, не похожие на собратьев очерки. Листаешь сейчас подшивки журнала «Урал», вчитываешься в страницы публицистики Ивана Ермакова — «Знамена просят ветра», «Петушиные зорьки», «Ямальская фея», «Под крылом у жар-птицы», «Заря счастье кует» — и точно погружаешься в шестидесятые — семидесятые годы. Зорко схвачены приметы, черты и черточки нового — не описание, а проникновение в среду, в быт, в его изменения, мысли об увиденном, полные деятельной любви к многоликому Тюменскому краю, к его будущему. Это поистине «свидетельства времени» — живые, емкие, точные.