Иван Ермаков - Учите меня, кузнецы

Ну, и всякое. Про любимое дело любой молчун столько наговорит — в рукавицах не унесешь. Идут деревней с работы — Минеич Егорке дома показывает, которые вместе с Андреем рубили.

— Видишь, Егорушка. Стоят! Нет Андрея, а они стоят… В них сила его живет, мастерство его. Нет Соколка, а сила его на тепло да на радость людям жить оставлена. Да на добрую память еще. Мастерству, Егорушка, смерти нет. Два глаза, две руки да десять пальцев на них человеку дадено, а если к этому еще и мастерство — другой вечно у людей на памяти останется. Я вот, видно, на спокой скоро пойду, а охота напоследок для памяти себе чего-нибудь потесать. Клуб вам, молодым, что ли… Вы дольше помнить будете. Да и дети ваши… Ты, Егорка, затрави-ко холостяжник! Теребите правление, председателя — давай, мол, клуб. Мне уж по годам неудобно, да и не мастак я разговаривать. Самое ваше дело…

И провернули, слушай-ко! Председатель сперва было ни в какую. А молодежь чего удумала… Соберутся напротив председателева дома, да до вторых кочетов — гулянку. Гармошек натащут, пляс учинят, песни опять же — разлюлюшеньки-люлю! Тот было им выговаривать, а они в голос:

— Давайте клуб! Иначе до утра плясать будем. Посменно.

Председателю они, верно, не так уж досаждали. Намается за день — до подушки бы добраться. Да и спать здоров. А у супруги неврозы врачи подозревать стали. Не знаю через чего, а только клуб построили. Егорка с Минеичем отличались. До темного темна на лесах, бывало, торчат.

Так-то вот, года через два получился из Егорки плотник. На отличку по колхозному обиходу.

Старший-то, Петька, в ту пору как раз отслужился. Домой пришел. Перво-наперво женился. Зазнобушка его тут ждала. Потом строиться задумал. А топор в руках держал, когда кол тесал да отцу табак мельчил. Егорке повиниться зазорным ему показалось. Пошел к Минеичу.

А тот ему:

— Чего я у тебя оставил? В плотницкой семье — чужой топор ни к чему.

Он, видишь, недовольный был, что старшие Соколки отцово ремесло обошли. Ну так и ответил. Петька к Егорке. А тот без слова:

— Ну-к, что, братка… Сегодня после работы и начнем.

Рубят. У Егорки горит дело! Петька глазом косит, пыхтит, тоже присноравливается. Смелеть начал. Один день даже самосильно простенок собирать принялся. Егорка пришел, поглядел и говорит:

— Напортил, братка…

Заскреб тот затылок.

А Егорка ему:

— Ничего, братка! Когда бы не клин да не мох, дак и плотник бы сдох. Поправим.

Петька глядит да дивится: «Вот тебе и меньшенький».

И заразился. Присох к топору… Тоже плотничать пошел. А тут Володька из флоту подоспел. Исполнил присягу. Морскими лентами с месяц девкам мозги позаплетал и тоже к братьям подался. Где двое — там и третий.

Которые ребята смотрят: «А мы чем хуже!» И тоже к ним. Так она и образовалась, Соколкова бригада. За бригадира — Минеич. Сам не работает, правда, сил нет, а догляд нужен. Да и учить ребят кому как не ему.

Другие колхозы телятник там, свинарник ли построить, на стороне плотников ищут, «дикими бригадами» не гнушаются, ну и бедствуют. Рубли длиной с топорище выкладывают, а построечку получают тяп-ляп. Глаза замазать… А у нас — Соколки. Соколки! Заметьте!

Вот я и говорю… Дети красят человека не меньше, чем его славные дела. За что помнит народ Андрея Соколка? За шутку веселую, за ремесло доброе, за службу верную, за смерть праведную, а пуще того, что у всех на глазах отцову славу несут дети его — Соколки.

Как ударят, как ударят в топоры — перестуки-стуки-стуки!

Щепа брызжет, дерево поет — перезвяки-звяки-звяки!

Весело в деревне: шумит Соколкова бригада!

У Егорки в руках искрит, гудит, звенит, зайчиками играет отцов топор — боевое благословенье Андрея Соколка. «Пушка-дура, на войне голосит, а топор, что птичий щебеток, — никогда на земле не смолкает», — говорит он.

Крепче держи его, Егорушка, и, может, не придется тебе менять топорище на приклад.

1958 г.

Каждый ручеек от родничка питается. Течет он, журчит по камешкам и не знает до поры, что ему великой рекой, половодьем разлиться суждено. Гордое имя ему люди дадут, в песни свои вставят, были о нем будут сказывать и долго-долго будут дивиться крохотному родничку, подарившему земле нашей такую красоту и силу. Вот мы к родничку и пойдем.

Младшенький-то у них, у Быстровых, Никанорка, по тогдашнему крестьянскому понятию, с причудинкой парень оказался. Многих он в то время озадачил. Их три брата было… Справили они по родителю «сороковины», ну и, значит, делиться порешили. Третий пай Никанорки. Мерин ему доставался, мелкорогатых сколько-то… Из постройки, правда, ему ничего не выделили. Живи, мол, пока холостой, при любом брате, а женишься — какую-нибудь избенку сгоношим. Ладно рассудили мужики. И со стороны посмотреть — без обиды, по совести все. А Никанорке не тут-то…

— Пока я, — говорит, — братушки, жениться надумаю — из мерина сыромятину скроить доспеется, овечки облезут, телушка зубы источит — заботы-то сколько на мою голову!.. Поделите-ка вы их лучше промеж себя, а меня отпустите на все четыре.

Сколько ни уговаривали его, на своем стоит парень.

— Чего вы, — говорит, — робеете? При мне молодость моя останется, да две руки, да голова с мозгом — с такими ли товарищами пропасть!

«Ну, — думают старшие, — беги. Испытай… Звонки бубны за горами!.. На твои руки, если они крестьянствовать брезгуют, много охочих дядей найдется. Отведаешь солененького — приколотишь. На чужой-то стороне и сокола вороной зовут».

Наскребли они ему сколько-то рублевок, обладили в дорогу — лети. Попервости слышно было — у купцов лес валить подрядился, потом с золотых приисков письмо присылает — вон уж куда забрался. Год так-то, другой, третий… Старший, Архип, запрягает другой раз его мерина, поплюет на супонь да и приговорит:

— Потаскай уж, Игренько, плуг пока… Хозяин вот с приисков вернется — в золотой сбруе ходить будешь.

Мерин с отвислой губы мух стряхнет, пришлепнет ей — и опять дремать. Так и продремал хозяина. Даже соржать ему на встретенье не соизволил.

Вернулся Никанорка ночью. Не один. Товарищ с ним. А сам-то снимает одежонку — правым плечом берегется, морщится. Умываться стал — тоже одна левая в ходу.

Братаны спрашивают:

— Что у тебя с рукой, Никанорка?

— Ай зашиб где?

— Зашиб… — говорит. — Об цареву пулю стукнулся… Расстреливали нас на приисках! Слыхали, поди?

Переждали они месяца два время, дождались от кого-то письма — опять Никанорка засобирался. Тут братаны на него не шутейно уж насели:

— Куда тебя несет? Земля есть, хозяйство какое-никакое оборудуем… Живи как все. Дурь-то бы уж вроде порастрясти пора. Уходил — четыре товарища уносил, а вернулся с двумя… От молодости-то хвостик, и рука вон, господи, видишь.