Иван Ермаков - Учите меня, кузнецы

Мирон дольше других в картинку вглядывался — однако ни словинки. «Ах ты, — досадует Елизар, — бирюк сверхчувственный! Когда же ты заговоришь, сом подводный».

В это время картинкой Никишка завладел. Поднес ее к самому огню, щурится и чего-то губами шевелит.

— Чего ты шепчешь там? — спрашивают.

— Да вот… из писания вспомнилось. Спаситель наш, господь Иисус Христос, крест на Голгофу нес, а этого бревно заставили…

Мирона ровно шершень подколол. Вздыбился медведем — и к Никишке. Сошелся лицом в лицо и спрашивает лютым шепотом:

— Кто его заставил, кутья?!

Тот оробел донельзя, голосишко сразу сгугнявился, разжижел:

— А эти… как их… ну, самые… фарисеи, сказать… И… иудеи, то есть…

Мирон ему казанками раза три по лбу стукнул, головой покачал и говорит:

— Эх ты, звон-мякина! Кого ты сравнивать задумал?.. Спаситель-то твой кто?

— Сы… сыне божий…

— Та-ак. Сыне божий. Дальше!..

— Чего дальше?

— Разрисовывай дальше его, спасителя. Ну!

— Непорочно за… а… чат. Чу… чудеса творил… страдал. На кресте распнут.

— Еще чего помнишь?

— Воскресенье, вознесенье, не убий — заповедь…

Прост, прост Никишка, а тут смикитил: заповедь для обороны подкинул: «Не убий», дескать. Оно, верно, и со стороны жутковато было на Мирона смотреть. Как незимовалый медведь разворотился. Да еще собачья яга на нем…

— Верно, кутья. Вознесся. А нам, чадам своим, заповеди оставил. «Не убий», говоришь, сказано? А тюремный батюшка со крестом по камерам ходит да приговаривает: «Целуйте, дети, лик спасителя — завтра утречком на зорьке вас вешать будут». А полковой батюшка первым словом «За веру…» солдата на убийство благословляет, а самодержец православный, помазанник божий залпами, залпами по христовой пастве да шашками, шашками по башкам!.. «Не укради» еще сказано! А кто нашу силу жевал? Кто нашим потом пьян был? Христос нас не человеками — «овцами» назвал, а овец стричь надо. Стрижка не воровство — законный доход. Поп стригет, купец стригет, помещик с заводчиком доят, брынзу варят, царь мерлушки снимает, а урядники да есаулы тушки шомполами разделывают. Дале пойдем… «Не прелюбосотвори» сказано? А нашим прабабкам и здесь Христа утешить нечем. «Барин зовет!» Не пойдешь?! Овцу и в другую скотину переделать недолго. И вот грудь, такую же, какой сын божий вскормлен, сучкины дети иссасывают, а рожденного по образу и подобию божьему «собачьим братом» зовут. «Не прелюбосотвори», а на «веселом доме» красный фонарь горит. При чем тут заповеди, когда полицией дозволено?.. Лжа и фальшь кругом! Он нас в судный день делить собрался: на овец, мол, и козлищ… а мы поделились уж. На овец и волков поделились. Сладенькая плакса — вот он кто, спаситель твой, оказался! Да к тому же дезертир… Отведал земного — на небо вспорхнул. Ждите, мол, протрублю… Две тыщи лет скоро, как «овцы» с неба глаз не сводят! Раздолье волкам!.. А он не трубит. Или труба испортилась, или досыта еще не наплакался, на нас глядя. Как, по-твоему?

Мы сидим — рты пооткрывали… «Дочитался, — думаем, — вымолчался. Гляди, как славно Библию толковать стал…»

Никишка мнется стоит, а Мирон прямо с мохнатками к нему в душу забирается.

— Ну, дак как рассудить?

— По-моему, вирьятно, вся причина… скорей всего… Ну да! Труба подгадила.

Как грохнули мы! Ну, духовенство!.. Отчебучивает чего. Никишка тоже козельчиком зашелся: «Гляди, мол, как ловко я сшутил». Только на Мирона это без воздействия. Просмеялись — опять он к нему подступил.

— Ты под Ленина слезу не пущай, елеем его не мажь… Он другого сорта спаситель: «Пролетарьи, значит, соединяйтесь» и… своею собственной рукой, то есть. Сами себе спасители. И суд сделаем, и рай сотворим. Его на небо не вознесешь — он землю любил. Видишь, за бревно ухватился, строиться на ней хочет! Кабы мы все так-то: плечи свои под бревна… Да совесть у нас еще махонькая. Мы еще за полподковы железа да куричью потраву друг на дружку зубами клацаем. Свое-то к нам диким мясом прикипело. До его, ленинской, совести, может, только наши внуки дотянутся. А дорастут!.. Это бревнышко, которое он несет, — живая заповедь им. Подхватят и донесут куда задумано!

На другой день Мирон Минеич Вахрин заявление принес. А через неделю он председательствовал на первом колхозном собранье.

Елизар на общих скамейках сидел. Улыбался.

1959 г.

Кешка — он кому сын? Андрею Куроптеву! А внучек кому? Старому Куроптю! Фамильные, можно сказать, волкодавы.

Деда он не помнит совсем, а отца — смутненько так. По четвертому годику оставался, когда Андрей на войну уходил. Чего он может тебе рассказать?.. С мамкиных слов разве…

Старый-то Куропоть — он бы еще поторил волчьи тропки-то… Не с одним серым бы еще за лапку поздоровкался — здоровенный еще чалдонище, с каленым румянцем на щеках ходил, а скопытнулся, слушай-ка, за «тьфу». Скажи вот, пожалуйста?.. Ни ночь, ни непогодь, ни стая волчья, лютая февральская, устрашить его не могли, а через несчастных зайчишек смерть принять пришлось. Оно по правде если сказать, то и дивиться особо нечему; уж больно он всякие охотницкие приметки соблюдал. Чертовщинке тоже в вере не отказывал. Через это и с попом не в ладах был.

Пошел он раз капканы доглядеть, а поп ему повстречайся да усмехнись… Куропоть — домой! Худая, дескать, примета — попа повстречать. А тот себе это на усок и замотай. Нарочно стал попадаться навстречу, как Куропоть в лес направляется. Отприветствует его по отчеству, про здоровье спросит… Куропоть аж зубами скорготнет. Сосверкнет глазищами да и назад… Плюется потом в малушке-то, честит духовенство. Другой бы на эту приметку наплевал пять раз, а он так и не переступил. Ночами стал уходить или по воскресеньям, когда поп в церкви.

Как надел лыжи — слово ему сказать не моги про волков. Обругает! А уж если с добычей идет — вовсе прищеми язык… Прибить мог. Сестра родная, годов, поди, двадцать не виделись, приехала погостить, а брата нет — на промысле. Елфимьевна — ее Куроптихой же прозывали — и без хозяина золовку приветила. Родню созвала, ну, там, наливочки выставила, самоварчик, вареньица — сидят, довольствуются. Куропоть середь пиру-то и зашагнул в избу с волками на плечах. Пусть, мол, туши оттают. Ну, свои-то знают порядки — сидят безо всякого вниманья, а гостья, от долгой разлуки да от наливок, и возликуй:

— Ба-атюшки! Поглядите-ка!.. Да ведь он с волками, с добычей! Пару принес… Охотничек ты наш разудалой, дай-кось я тебя расцелую!

И уж губки груздочком сложила, в Куроптеву бороду ими целится. Тот как шмякнет волками об опечек да как рявкнет на гостью:

— Черви тебе на язык, полоротая!

Одной Елфимьевне, жене своей, только дозволял волчье имя упоминать. Та их, волков-то, до двенадцатого колена клянет, бывало, а Куропоть ничего, молчит.