Иван Ермаков - Учите меня, кузнецы

Однова на глазах у сторожа в загон к овцам заметнулась и в каких-то две минуты двух ярок и трех маток прикончила. Олена Стружкова — она при овцах сторожем была — закинулась в малушке на засов и мелким крестиком крестится да приговаривает:

— Чур меня… Чур меня…

Пастух уж народ всколготил. Чуть не весь колхоз сбежался: стоят, судят кто во что горазд. Дед Михайло тоже приковылял. Глядел, глядел да как ахнет картузом об землю:

— Ета што жа за порядки пошли! На одну волчиху укороту нет!. В аккурат она скоро самому животноводу горло порвет.

Захар Бурцов, животновод, оправдываться:

— А что ты с ней сделаешь. Была б она белая — видней, а то серая. Сегодня три засады сидело, а толку? Так вот каждую ночь и проведет. Ты ее здесь караулишь, а она где-нибудь делов натворит.

Олена отошла на народе — тоже голос подала:

— Э-эх, нет Андрея Куроптева… Он бы ее, покойная солдатская головушка, приструни-и-ил! Давно бы она у него на пялах шкуру сушила.

Захар, животновод, с досады на нее:

— Ты бы сама поменьше в малушке сидела, а побольше бы общественный скот обороняла… Сторожа аховые!..

Тут и увидел дед Михайла Кешку.

— Ходи-ка сюды, Кешенька!

Кешка подошел.

— Видишь?! Нет, ты видишь, чего вытворяет тварь эдакая!

— Вижу, дедушка Михайла…

Дед раскрылатился, развернул, насколько дозволяли позвонки, сухонькую грудь, морщины на лице будто колдовской ветерок тронул: залучились они ласковыми соцветьями, желтенькими пчелками заворошились маленькие брови.

— Ну, когда видишь, то еще спрошу. Не пора ли тебе, Кешенька, вспомнить, чей ты сын да чей ты внучек?! Старый Куропоть — он тебе с того света благословенье сошлет… Добудь ему, Кеша, шкуру серую! Он сейчас хоть и в раю должен пребывать, а все одно ему, на мой резон, улежней волчьей шкурки ни серафимы, ни херувимы постелю не найдут.

— Я бы рад, дедушка, да поучить меня некому.

— Как это некому? Это как некому! А я на што? А ты сам на што? Берись за дело — дело медведя учит. Охотой-то балуешься?

— Хожу. На тетерь, на зайца…

— Тетеря — тьфу! Ее сонной зовут. Заяц — тоже тьфу, корм зверев!.. Ты за волка берись — волк один заячьего табуна стоит! А такая ведьма… ну, да сам видишь, какую она волю взяла. Эх, Кеша, кабы у меня ноги!

Давно убрали овец, давно народ по своим делам разошелся, а Кешка все сидел с дедом и слушал волчьи побывальщины.

— Ты, Кеша, суди волка, суди и по волку. Какая у него жизнь? Ведь самый разнесчастный зверь, ежели размыслить! Про него даже сказочки хорошей не сказано. Все царства его ненавидят… И степное, и лесное, и летучее, и людское… А он, сирота-бедняга, пожаловаться толком не умеет даже. Как взвоет — всему живому жутко делается, аж по спине мураши пойдут. Проклятый зверь!

Неизвестно, сколько бы времени старый еще жалел и клял волка, кабы Демьяныч не подъехал.

— Тпру-у-у! Здравствуйте, Михаил Тихонович!

Дед ладошку козырьком:

— А, Демьяныч! Здравствуй. Далеко ли бывал?

— В лесхоз ездил, за дегтем. В соседнем районе ящур, слышно, появился — решил, вот, деготьком подзапастись… Далеко ли до случая?..

— Беспокоисься, значит? Молодец, Демьяныч! Деготь при ящуре — старое средствие.

— А это кого у вас тут резали? — заметил кровь Демьяныч.

— Резали, да не мы. Гостья опять нас попроведовала… пять овечек кончила…

— Волчица?!

— Она, стерва зверояростная…

Демьяныч — пружинкой из коробка на землю..

— Тэк, тэк, тэк…

Поглядел кругом и опять:

— Тэк, тэк-и-тэк…

Кешка мало знал Аркадия Демьяновича. Жил тот в совхозе, в двух километрах от их деревни — видал в лицо и все. Зато в совхозе, где Аркадий Демьянович работал зоотехником, его знали и стар и млад.

Другой человек кругом, смотришь, хорош — ни сучка, ни задоринки на нем нет, а живет почему-то непримечен. Про Демьяныча же слава да молва во все концы проникает. Оно, конечно, иная слава хуже поношения, да куда от нее уйдешь? Что бы, например, особенного в том, что человек пошел на охоту? Иди. Ни пуха ни пера!.. Ан нет! Стоило Демьянычу взять ружье, перепоясаться патронташем — попробуй-ка он пройди по совхозу, чтобы из каждого окошка улыбочка к нему на мушку не слетела?

Начало своей славе сам же он и положил. Ну, посуди… Человек принимает работу — какой у него должен быть интерес? Ясно — работа! А Демьяныч с первых же дней два фронта открыл. Покажет молодой доярке, как корове вымя разгладить, намять, и тут же про тетерь зачнет ее расспрашивать. С конторскими то же самое: кривой график по удою вычертит — и за дичь. Какая, значит, она у нас ведется, много ли, есть ли охотники, ну и прочее… Попервости-то все решили: не иначе с ружьем повитуха мужика приняла, бывалый, видать, но, когда он раза четыре без пера, без хвоста, без заячьей лапки воротился с охоты, тут уж точно его определили: «Пустострел». У нас ведь живо с этим… народ глазастый. Другой дедок вроде только в бороду себе и смотрит, а приметит, во сколько рядов у тебя дратва по подошве пущена.

Ну, пустострелу жизнь известная: бери, значит, ружье за ствол и бей его об корягу. Бей до тех пор, пока ложе не измочалится, винты не разлетятся и сам ствол в загогулину не свернется! Посля — брось. Не сделаешь так — свой же брат охотник печенку тебе испортит. Ни чина, ни седины не пощадят, в потомство пустят славушку… Бывалое дело.

Демьяныч, однако, не пошатнулся. Где бы ни зашел мало-мальский разговор про охоту — его ухо тут! Начнет разговор перемежаться — его язык тут! Он знал обо всем: и у какой собаки нос вострей, повадку всякой лесной твари знал, богиню охоты по имю-отчеству называл, только вот, какова дичь на вкус бывает, не мог доложить.

И вот здесь, возле деда Михайлы, у окровавленной земли, он чуть ли не носом запричуивал зверя:

«Была! На следу стою! А если бы ее жаканом!.. Ухх!!» Сам глазами по колкам, по плетням шарит, во-вот, кажись, самое волчицу узрит. Зрил, зрил — не узрил. Только кнутовищем округе погрозился:

— Ну, ничего, серая синьора… От меня-то ты не уйдешь!.. Ночь, три ночи, неделю буду сидеть, а шкуру я тебе издырявлю!

Дед Михайло — сам простота — глазами запомигивал, момент еще — и, гляди, слеза пронзит.

— Пожалуйста уж, Демьяныч! Вся надежда на вас… Займитесь вы ей, окаянной. Ведь никакого сладу…

А у самого от улыбки под усами щекотно.

Кешка, тот, верно, все за чистую монету принял.

К вечеру весь совхоз знал, что Аркадий Демьяныч идет в засаду.

Оно бы, может, и без большой огласки обошлось, кабы не теща. Демьяныч, видишь, решил поросенка для приманки взять, а теща напоперек:

— Люди — в дом, а ты — из дома… Охотничек, чтоб тебя собачки по мелкому клочку растаскали!

Да поросенка-то нарастяг: Демьяныч — к себе, теща — в свою сторону.

Ну, крик с визгом и перемешался. А тут уж сам догадывайся…