Иван Ермаков - Учите меня, кузнецы

Осинка стоит на отшибе.

«Чего закраснелась, девушка? Или молодой утренничек поцеловал?»

«Ой, что вы, что вы… Это я алой зорькой умывалась. Студеная она… дрожу вот…»

А щебету-то! А гомону-то! К самому небу тот гомон из горлышек звонких взвивается. С каждой ветки живой колокольчик на тугих крылышках «серебрень-цвень» выговаривает. Это на птичьем наречье земля радостная солнышко славит:

«Серебрень-трень-цвень, солнышко!»

Но Кешка не замечает ничего вокруг. Это мне вольно по сторонам носом водить, а его след держит! Это мне некому подсказать — ставь, мол, точку, дед, или крой дальше, а ему за каждым шагом слышится: «Правильно, внучек!», «Не робей, сынок!».

…Колки, полянки, мочажинки — след не кончается. И вот в реденьком обгорелом лозняке Кешка увидел ее. Тетеревиный выводок давила. Тетеревята по росе вымокли, на крыле плохо держатся, а ей и подай… Подблизится к которому, он взлететь-то взлетит, а садиться на волчью пасть приходится. Задавит одного — другого ищет… За этим занятием и не предостереглась.

Кешка за куст, за кочку, опять за куст, а дальше некуда. Травка невысокая… Покажись — увидит. И стрелять — далеко… Сердчишко тотокает: на виду зверь, да возьми его! Тут тетеревенок и выпорхни в Кешкину сторону! Волчица в четыре скачка настигла его. «Эх, поближе бы!» Кешка до сей поры не помнит, как это пришло ему в голову, не иначе старый Куропоть шепнул. Сгреб он с себя фуражку и запустил ее в волчицыну сторону. Та прыжками к ней… тетеревенок, мол. В фуражку-то уткнулась, шибануло ей человеческим духом — она и замерла на момент. Кешка ей и отсалютовал. И не колыхнулась…

С полчаса он около нее сидел. Клыки считал, лапы щупал, шею обмерял: в радость-то поверить — время надо. Попробовал поднимать, да где там! Туша такая, что и доброму мужику загорбок намнет.

«Идти, видно, за лошадью».

Собрал он подушенных тетеревят — и в деревню. Бежит, что на крыльях летит… У скотных дворов увидел животновода Захара.

— Дядя Захар! Дай мне лошадь ненадолго!

— Зачем тебе?

— Да мне всего на часок… съездить надо в одно место.. — Робеет Захару про волчицу-то сказать. А вдруг, мол, она ожила да ушла. А вдруг мне пригрезилось.

— Ну, ежели на часок, — звонко засипел Захар, — то запрягай Упертого — как раз часа за четыре спроворишь.

— Ладно, Упертого запрягу.

Захар повострей на Кешку глянул: тетеревята, ружье, штаны мокрые — шутить ли тут?..

— Да что за дело у тебя такое срочное?

Глянул Кешка на тетеревят, а один ему подмигивает маленьким глазком: убил, мол, точно, чего ты?! Уверил его тетеревенок.

— Волчицу надо привезти… Убил я ее.

У Захара запоспешали ресницы:

— Значит… постой-ка… Не врешь?

— Нюхай стволы!

Захар понюхал:

— Пахнут… Истин бог пахнут! Только не волчицей — стреляным пахнут… Постой-ка… Ты, может, это тетеревят стрелял?

— Честное слово — волчицу!

— Убил?!

— Убил.

— В таком разе мы племенного Орла запрягаем! Кони-то еще в ночном… Сей момент, — запоспешал Захар. Дорогой спросил Кешку:

— А у колхозных амбаров не ты стрелял?

— Нет! А что?!

— Стрелял кто-то под утро… Семочкиной Лютре лапу отнизали напрочь.

— Это этот!.. Мантейфель… Лютре лапу?! О-ох!!! А еще Морфеем упрекал!.. Ха-ха! — раскатился на весь светлый лес Кешка.

Еле-то у него Захар суть дела вызнал.

До работы у Кешкиного двора вся деревня перебывала. Ребятишки в то утро не умывались, собаки лай потеряли, только звонкий Захаров сип не умолкал. Без конца повторял он всем и каждому:

— Тогда я, значит, решаюсь запречь Орла! На кой нам Упертый!

Часу в девятом с двустволкой в руках появился здесь и Демьяныч. Поглядел на волчицу:

— Тэк-тэк-и-тэк… — И больше слова не говоря, подошел к Кешке и подает ему свою двустволку. — Держите, юноша. Дарю. Три кольца… смертельный бой… Покойному брату по личному заказу делали.

Кешка отказываться:

— Что вы, Аркадий Демьянович?.. Зачем? У меня есть ружье.

— Ни слова, юноша! Виноват я перед вами, недооценил. Держите все три кольца!

— Да как это?.. А как же вы без ружья?..

— Обойдусь, и отлично даже! У меня ведь, молодой человек, если откровенно вам сказать, правый глаз всего сорок процентов видит. Я больше по чутью бью… Оружье, как говорится, обязывает. Про Лютру-то слышали? Окалечил собачку по слепоте. И поросенка судорогой сводит.

Кешка, однако, ни в какую! Совестится.

— Так вы продайте ее кому-нибудь, Аркадий Демьянович. А то и сами когда постреляете.

— Ни, ни, ни! Заклятье теще дал! Мне с этой машинкой опасно ходить. На браконьерство можно нарваться.

Уговорил-таки он Кешку! Потом волчицу начал расхваливать. Прекрасного, дескать, вида зверь… Кземпляр!! Кешка уж и так соображал, как бы ему отдариться, а тут такой случай:

— Берите ее, Аркадий Демьяныч, на память. Зверь — первый сорт.

У Демьяныча от волнения из сорокапроцентного глаза слеза случилась:

— Спасибо, молодой человек, спасибо! Век ваш должник… такой трофей… Вот только ободрать я ее не сумею. Все больше падеж вскрывал…

— Ну, эта беда небольшая!.. Дедушка Михайла нам хоть сейчас укажет.

В тот день Кешка застрогал на отцовской палочке сорок седьмую метку. И пошел!.. Ночь ли, непогодь ли, мороз ли трескучий — выглянь за околицу. Вот он — на лыжах, в старом отцовском кожушке, с капканами, с приманками, пошагал в леса Кешка Куропоть. Волкодав в третьем колене! До десятка уж добирает. Свою палочку завел, теперь не свернет уж… А с Демьянычем они великие друзья стали. И так встречаются, а бывает, и на охоте. Демьяныч зайцев петлями ловит… «Мудрейший, — говорит, — зверь! Талантливый!» Недавно он подарил Кешке заячьего пуха шапочку. Теща, говорит, вязала.

Все может быть.

1960 г.

Приметили лесничии по нагорью реки Ишима отменную по красоте да выросту рощу молоденького березничка. Широким длинным языком потянулась она в степь. Рыженькие, по молодости лет, стволики деревцев дружной, тесной ватагой наперегонки рванулись к солнышку. И выходило, по расчетам лесничих, что этот березовый язычок двадцать тысяч десятин будущих пашен слизнул. Горевать, конечно, никто не стал. Сибирь по десятинам не плачет! К тому же — рядом степная казахская сторона. По прошествии лет из этого березничка десять тысяч домов срубить можно, да столько же амбаров, бань, да еще горы дров напилятся. А лесок-то какой взялся! Стройный, густой, ровненький — как будто под ершик его постригли. Что тот сосновый подрост в теневой стороне.

Одному удивлялись лесничии: как так случилось, что целые тысячи десятин одним годом осемениться могли? Примеривали, примеривали свою лесную науку к этому случаю, а остановились все-таки на стариковских приметах. Не иначе, это в тот год случилось, когда мыши набегали. Столько этой проворной живности в наших местах образовалось — шагу шагнуть нельзя стало без того, чтобы хвост которой не приступить или норку не замять. Все чистины черными бугорками, порытями своими, испятнали. Девчонки, побрезгливей да побоязливей, и за ягодами ходить перестали. Нагнешься за кисточкой, из-под нее шмыг зверушка… Сердечко-то и обомрет, пятки-то и прострелит…