Сергей Снегов - Учительница

— У нас на юге ночи значительно темнее, — сказала Оля Селифону. — Особенно летом. Ты не представляешь, какая чернота кругом — руку протянешь, пальцев не видишь! Внизу темь, как бархат, а вверху — яркие звезды.

Селифон с воодушевлением кивал головой, его радовало, что наступающая ночь не пугала учительницу. Он по-прежнему все сводил на любимую тему: у нас хорошо, тебе понравится. Однако он осторожно предостерег Олю:

— Нгуту китеда — осени месяц. Ночи нет, долго нет. Потом тоймарунгда, темный месяц, ничего не видно. Очень холодный месяц, мороз! — И, спохватившись, что она может испугаться, он поспешно добавил: — Ничего, Ольга Иванна, дров много, будет тепло. — Он, видимо, считал самым страшным в зиме мороз, а не темноту, и старался уверить учительницу, что мерзнуть ей не придется.

Дров вправду было много. Все мужчины в стойбище занимались заготовкой топлива — ежедневно в лес уезжали нарты по дрова: хворост, береза и лиственница высились кучами у каждого чума. Оля уже не вспоминала с горечью пионерские костры — она при желании могла развести любой огонь, исполинское пламя. Но у нее не было такого желания. Марья Гиндипте не отходила от печки. Страдая от жары, Оля не раз останавливала Марью. Та только смотрела недоумевающе, что-то бормотала и продолжала топить с прежней яростью — у нее не укладывалось в голове, что люди могут отказываться от тепла, тепло зимой было высшим благом, чем его больше, тем лучше. Оля старалась не спорить с ней и не подходила к печке близко.

Однако настал день, когда Оля в испуге обхватила печку, всем телом вбирала угасающее тепло. Это была первая пурга, обрушившаяся с запада. Она началась вечером, после занятий, стены школы затряслись под нажимом ветра, в воздухе грохотало, дико выло и шипело. И сразу же сквозь незаделанные мельчайшие щели в комнату стал набиваться снег — он ложился нетающей массой на пол, оседал на книгах и мебели. Все тепло мгновенно выдуло. Оле казалось, что в помещении так же холодно, как и снаружи. Единственным источником жизни была печка, и Оля и Марья жались к ней. Пурга выпала долгая. Оля засыпала и просыпалась, а ветер все бушевал. Потом кончились дрова, выйти было невозможно — двери завалило снегом. Так они провели неопределенное время. Оля больше всего жалела о том, что у нее нет часов и она не может установить, сколько же они сидят взаперти. Оля думала о своих учениках: если ей худо в деревянной избе, каково же им приходится в легких чумах? Она уставала от этих мыслей, от грохота, от холода. Оле уже казалось, что они так и замерзнут, покинутые всеми. Она не заметила, как стал спадать рев бури, но сразу услышала посторонние звуки — их откапывали. Первым в класс проник Тоги, потом Ядне, Селифон появился за ними с охапкой дров.

— Худо было, Ольга Иванна? — спрашивал он с сочувствием. — Страшно было?

Она ответила, жадно глядя на дрова, она желала только огня:

— Думала, совсем замерзнем. Ради бога, скорее затопите. — Протянув руки над печкой — гудение пламени заглушило еще неутихший грохот ветра, — она устало спросила: — Долго длилась пурга, Селифон?

— Два дня, Ольга Иванна. — Он стал оправдываться: — Очень злая пурга, Ольга Иванна, нельзя было выйти, ты не сердись. — Он пожаловался: — Олени разбежались, надо искать — волки нападут.

После пурги настали хорошие дни, тучи разогнало, неяркие звезды висели над тундрой. В полдень слабый рассвет ложился на холмы и, не перейдя в полный день, снова тускнел и стирался. Рассвет с каждым днем становился короче и серее, ночь — темнее и продолжительней. Уже не тусклые блики, а целые потоки сумрачного света метались в небе — полярное сияние разгоралось, делалось ярче и великолепней. В небе совершалось призрачное празднество, оно начиналось вскоре после наступления темноты — с запада на восток мчались красные, синие, желтые и оранжевые потоки, небо вспыхивало и трепетало. Оля выбегала наружу, запрокидывала голову, глаза ее нетерпеливо вбирали буйное цветение красок, их мгновенные изменения — земля, мертвая, маленькая и темная, терялась под этим лихорадочно живым небом, свет, низвергавшийся сверху, только усиливал темноту внизу. Это было удивительно: все кругом сияло, озарялось, а тьма сгущалась. Оля пыталась прочесть под полярным сиянием несколько строк и не смогла. Она поделилась своими наблюдениями с Селифоном, он не согласился с ней.

— Очень хорошо — сияние! — сказал он рассудительно. — Едешь — оленя видишь, камни видишь. Когда тучи — быстро ехать нельзя.

Сияние светило не всегда, после полуночи оно обычно стихало. Много часов в сутках, весь предрассветный период, были темны глухой темнотой, чуть лишь смягченной мерцающей белизной снега.

Ученики приходили в школу примерно в одно время. Иногда их шумное вторжение будило Олю, запутавшуюся в часах дня и ночи. Перерыв на обед Оля устраивала, когда рассвет превращался в тьму, тут она ни разу не спуталась. Дети с криками разбегались, а она поднималась на пригорочек около школы, самое высокое место в стойбище. Отсюда хорошо был виден открытый юг, горы на остальных частях света. Оля глядела все в одну точку — на юг, на безмерную снежную равнину. Здесь небо было иным. Везде оно казалось темным и угрюмым, а тут светилось — солнце пробивалось к горизонту и, не пробившись, снова опускалось вниз. Это были его невидимые лучи, отблеск его сияния, совсем не похожего на то, что неистовствовало и торжествовало в ночи: оно не пульсировало и не билось, но тихо и ясно пронизывало небо — это был свет, а не фейерверк, радостный, настоящий, но все более стирающийся день. Оля глядела на юг, прощалась с днем и не могла проститься. А юг все менялся, вначале там было золото, золото тускнело, потом оставались только красные пламена, зарево невидимого пожара. Наступил момент, когда и зарево не появилось. Оля терпеливо ждала — где-то раскидывался по земле широкий день, не может быть, чтоб до нее не донеслись его отблески, хотя бы слабые лучи, протянутые к ней в ее нынешнюю темноту и одиночество, как рука друга. Но небо на юге только побелело, ни одна яркая вспышка не окрасила его угрюмой серости.

Оля медленно поплелась к дому. Она зябко куталась в новенькую великолепную малицу, сшитую Марьей Гиндипте, ей было холодно, словно она шла нагая. Итак, день кончился, полностью кончился. Тоймарунгда — месяц тьмы: ночь, вечная ночь, полная мороза и ветра, лежит кругом!

Это было, вероятно, самое тяжкое из ее испытаний — испытание тьмой. Даже пурга не терзала ее так жестоко — пурга налетала и кончалась, ночь не проходила. Ничего Оля так на жаждала, как кусочка дня, — она была словно голодна отсутствием света. Кончая занятия, Оля тушила лампы, настойчиво вглядывалась в стекла окон, потом снова зажигала их — окна были не светлее стен. Скоро она перестала гасить лампу в своей комнате, она так и спала — при полном свете. Оля понимала, что с ней творится что-то неладное, это были нервы, следовало взять себя в руки. «Дура! — гневно кричала она на себя. — Нечего распускать нюни!»