Сергей Снегов - Учительница

Она слушала его невнятный голос, и, хотя не все понимала в его быстрой речи, а то, что понимала, казалось ей хвастовством, ей становилось легче и от голоса, и от слов, и оттого, что она уже выплакалась. Что же, пусть все это одни лишь обещания, но обещает он хорошее. Радостей у нее не будет, но долг свой она выполнит. Эти люди отстали от прочего человечества. Она обещала помочь им достичь культуры — она это сделает.

Дверь приоткрылась, показалась старуха Марья Гиндипте. Она что-то сипло и бесстрастно проговорила.

— Дети пришли, учиться надо, — сказал Селифон неуверенно и просительно.

Удивленная скорым возвращением детей, Оля распахнула дверь.

В коридоре, молчаливо и яростно продираясь ближе к комнате учительницы, стояли все ее ученики, все десять человек, мальчики и девочки в меховых одеждах с надетыми на голову капюшонами. Темные блестящие глаза смотрели на нее, полные надежды и страха. В руках у детей были новенькие тетради и еще не очищенные карандаши.

Длинную напряженную минуту она переводила взгляд с одного лица на другое, вглядываясь в эти ожидающие и просящие глаза.

— Что это такое? — спросила она худенького широкоскулого мальчика, указывая на карандаш.

— Кирадас, — ответил мальчик несмело, и в молчаливой толпе детей прошел и замер шепот, — кирадас, кирадас!

Тогда Оля засмеялась и заплакала одновременно и, уже не скрывая слез, повернулась к Селифону.

— Занятий пока не будет, Селифон, — сказала она неожиданно весело. — И ты мне не нужен — я сама буду с ними разговаривать. Пришли ко мне сейчас же Ная с досками и достань сухой мох, шкуры, тряпье. Будем конопатить школу, стелить полы, развешивать плакаты. И пока все не заблестит, учеба не начнется. Ребята будут работать с нами.

— Делай, делай! — радостно крикнул Селифон. — Все будет как надо, Ольга Иванна.

Эти первые дни прошли даже легче, чем она ожидала, — приходилось много работать. Сарай превращали в школу, это было непросто. Оля была сейчас всем: учителем, прорабом, бригадиром, квалифицированным рабочим, ученым, полководцем. Последнее, пожалуй, было даже вернее всего. В помощниках ее бушевал неугасимый огонь, они ловили ее взгляды, требовали распоряжений, с такой яростью набрасывались на щели в стенах, на грязь в углах и на полу, словно все это были враги и с ними следовало расправиться. Достаточно было Оле протянуть руку в угол или к двери, как поднимались визг и толкотня — дети бросали старое занятие и кидались в угол, к двери. Взрослые не отставали от них, пожилой Най радостно ухмылялся, когда удостаивался специального задания. Но, закончив основные работы, Оля снова чуть не расплакалась. Щелей уже не было, грязи тоже, школа была хорошо утеплена, но она по-прежнему казалась грязной — известки в стойбище не оказалось. Селифон даже не знал, что это такое, ему казалось, что достаточно оштукатурить стены смесью глины с песком, и они примут тот самый вид, какой имели в лучших клубных залах Дудинки.

— Ай, да ничего ты не понимаешь! — с досадой отвечала Оля. — Стены белые не от глины твоей, а от мела и извести. И света у нас мало — свечей не хватит, лампу ты достал, а керосина нет. Смотри, как темно, совсем плохо заниматься. — Она с тоской обводила взглядом теперь уже гладкие, но еще более угрюмые стены. — Знала бы, хоть газет прихватила — завесить, все бы было белее.

Он говорил просительно и виновато:

— Оленя возьми, Ольга Иванна, лучшая шкура дам, завесь!

Она сердилась:

— Известка нужна, а не оленьи шкуры. И так какая-то звериная берлога.

Шкуры он все-таки притащил. Оля постлала их на пол вместо ковров. Она первая с удовольствием пробежала по дорожке, даже сняла валенки, погружая босые ноги в теплый мех. Селифон после разговора уехал из стойбища на двух нартах. Оля пыталась узнать куда, но ничего не понимала из объяснений своих учеников. В это кратковременное отсутствие Селифона она поняла, что долго еще не сможет сама общаться с жителями стойбища, хотя сгоряча и похвалилась. Через несколько дней Селифон привез нужные материалы: известку, олифу, керосин, спички.

— Это тебе! — сказал он, протягивая Оле два кулька с горохом и гречневой крупой и кулек с сахаром. — Теперь все имеешь, Ольга Иванна, настоящая школа получай.

— Неужели в Дудинке был? За три дня обернулся? — спросила она, пораженная, — ей казалось, что ближе Дудинки нет поселений.

Но Селифон разъяснил, что неподалеку от них, километров двести по Хете, расположен станок Песцовый — так здесь называют маленькие селения. На станке — фактория, магазин, все есть («Пороху мало! — сказал Селифон с сокрушением. — И свинца жалеют, война идет»). Он сдал заведующему факторией шкурки песца и волков. Заведующий, Прокопий Григорьевич Жальских, нагрузил ему полную нарту известки и олифы, добавил еще гороха и гречки. «На, — сказал, — Селифон, пусть учительница суп варит, чай пьет».

— Спасибо! — сказала Оля, полная благодарности к незнакомому заведующему.

Ее утешило, что не так уж далеко имеется хороший человек, с ним можно будет встретиться, поболтать на родном языке. Она так засветилась от радости, что Селифон громко захохотал и в восторге ударил себя ладонями по груди. И сейчас же все дети захохотали еще громче, чем он, заскакали и завизжали. Оля прикрикнула на них, сердито нахмурила брови. Насупленный взгляд действовал на них сильнее, чем слова, — они сразу притихли.

— Сгружайте известь! — командовала Оля. — Снимайте плакаты и портреты — будем белить.

Побелка заняла еще несколько дней. А затем состоялось торжественное открытие школы. Все немногочисленное население стойбища собралось в большом классе, комната сразу стала тесной. Оля встречала гостей, заставляла снимать верхнюю одежду. Все, не исключая Селифона, входили в класс с робостью. Стены сверкали белизной, портреты великих ученых и вождей глядели на собравшихся, в углу гудела настоящая железная печка. Три лампы, подвешенные к потолку, заливали сиянием столы и скамьи, взрослые сгрудились в углах, за столами сидели ученики. Оля вошла последней, румяная и оживленная, громко сказала: «Здравствуйте, дети!», десять звонких голосов нестройно и ликующе закричали: «Здравствуй, Ольга Ванна!», один из мальчиков в восторге ударил кулаком по столу. Оля постучала карандашом по столику, прошлась по классу, сердце ее билось.

Одни трудности преодолевались, другие вырастали: жизнь шла. Сами занятия не были так уж тяжелы, все, что ученики понимали, захватывало их. Они требовали объяснения каждого рисунка в букваре, это было несложно — описывать картинки. А потом пришло и настоящее понимание. Оля уже знала много слов — пищу, жилище, предметы обстановки. Ученики ее усердно заучивали русские слова. Со взрослыми было проще, все они понимали по-русски, но взрослых было немного. Оля поразилась, как мало их в стойбище. В Дудинке ей говорили о большом поселении, а здесь два десятка человек — детей больше, чем взрослых. Селифон разъяснил, что колхозники кочуют, еще не вернулись на зимовье, детишек он нарочно оставил — для школы.