Константин Паустовский - Том 5. Рассказы, сказки, литературные портреты

Престарелый священник Кларк сомневался, чтобы столь высокий термин, как слово «святой», можно было применить к тому нервному состоянию, которое появляется у человека после чтения светских книг. Но Кларк не спорил с Кингли. Это было бы утомительно и бесполезно.

В энциклопедическом словаре об этом поселке было сказано следующее:

«Иверсайд – рыбачий поселок на крайнем северо-западе Шотландии, на побережье Атлантического океана. Бесплодная, каменистая местность. Сырой и холодный климат. Сильные западные ветры. Скудная, преимущественно травянистая растительность. Население (2000 человек) занимается рыбной ловлей и выкармливанием свиней, для чего собирает морские ракушки. Гавани нет. Прибрежные скалы, частые туманы и штормы препятствуют судоходству. Почта. Телеграф. Церковь. Начальная школа. В километре к северу от Иверсайда, на мысе Дуг, – маяк с проблесковым огнем (зеленый и белый свет; чередование вспышек – 30 секунд)».

С этого маяка Дуг, собственно говоря, и следовало бы начать наш рассказ, так как смотритель его Фрэд Диксон и его дочь Джейн сыграли заметную роль в том событии, о котором будет речь впереди.

Но до начала рассказа нам следует, хотя бы бегло, познакомиться с жителями поселка. Это поможет нам разобраться в том, я бы сказал, бурлящем котле страстей, которые владели населением Иверсайда в течение суток, когда с маяка Дуг в шесть часов утра был замечен в тумане на западе… Но об этом речь, как я только что упоминал, будет впереди.

Итак, о жителях. Пожалуй, самыми заметными жителями поселка были мальчишки. В Иверсайде их было около ста. Если не считать самых маленьких, никак не влиявших, в силу своего нежного возраста, на общественную жизнь поселка, то число мальчишек сократится до пятидесяти.

Но и пятьдесят мальчишек, которые ходят в помочах, склонны к преувеличениям и дракам, непременно желают знать все на свете и недоверчиво относятся к советам взрослых, – грозная величина.) Ее никак не сбросишь со счетов.

Как во всех рыбачьих поселках, в Иверсайде было много вдов. Что говорить, когда-то это были быстроногие девушки-хохотушки с влажными губами. Но океан и войны отобрали у них мужей. Женщинам остались в удел только терпение и печаль. Если нет радости, то печаль, говорят, тоже помогает людям кое-как протянуть остаток жизни. Печаль питается воспоминаниями. Если человеку нечем украсить свое существование, он предается воспоминаниям. Одно только плохо: мало находится самоотверженных людей, способных слушать чужие воспоминания, – у каждого с избытком хватает своих.

По утрам, во время отлива, когда океан, курясь холодным туманом, уходил от берегов, десятки женщин спускались со скал с большими корзинами за спиной и собирали ракушки для свиней.

Молодых мужчин в Иверсайде почти не было. Они рано уходили из родных домов и, уходя, никогда не оглядывались: оглядываться считалось дурной приметой. Они плавали на пароходах и рыболовных судах или работали на корабельных верфях в Глазго и Бельфасте.

Девушки редко покидали поселок. Девушек было много, но свадеб мало. Может быть, поэтому в Иверсайде их справляли очень торжественно. Правда, в поселке не было живых цветов. Комнаты убирали бумажными розами. Но отсутствие цветов искупалось блеском глаз, свежестью щек и разноцветными лентами в волосах. В серые дни эти ленты безусловно украшали угрюмый пейзаж Иверсайда.

Цветов в поселке не было, но было много омелы. Она росла на ветках старых вязов около школы.

Омелу в троицын день развешивали по стенам. Ее дарили друг другу на семейные праздники. Издавна это растение считалось у жителей поселка символом дружбы и мира.

Нам остается сказать еще несколько слов о жителях поселка, прежде чем перейти к цели повествования – к тому дню, память о котором будет, возможно, передаваться в Иверсайде из поколения в поколение, пока существует омываемый туманными морями Альбион.

В Иверсайде, конечно, был, как это принято в каждом приличном поселке, свой чудак, по прозвищу Джон Старое Ведро. Он был лудильщиком. Но, правду сказать, это ремесло занимало небольшое место в его жизни. В действительности Джон был болтуном, разносчиком всяческих историй и певцом на свадьбах. Пел он глухим голосом, напоминавшим гул заржавленного ведра.

Полной противоположностью Джону был доктор Конрад – угрюмый, тяжеловесный человек в черном поношенном костюме и стоптанных ботинках. Говорил он только в случае крайней необходимости. Чадящую свою трубку он вынимал изо рта не дольше чем на две-три минуты, когда исследовал больного. Он не употреблял стетоскопа и предпочитал выслушивать пациента холодным ухом. Трудно сказать, сколько детских слез вызывало это всегда мокрое от дождей и туманов докторское ухо.

Существовал в Иверсайде еще полицейский Фэрти – долговязый и медлительный ирландец, страдавший ревматизмом. Это обстоятельство часто мешало ему при исполнении служебных обязанностей.

Я не говорю о пожилых мужчинах-рыбаках. Они были удручены заботами и потому немногословны. Да их нельзя и считать постоянными жителями Иверсайда. Две трети своего времени они проводили на море, а последняя треть как-то незаметно растворялась у них между домашним очагом и пивной «Старая палуба», где погромыхивал механический оркестрион.

Мы ничего не сказали о времени, к которому относится действие нашего рассказа. Время было зимнее, декабрьское. Иногда даже выпадал снег, но его тотчас съедали сырые ветры.

Кроме того, время было смутное и тревожное, потому что с Дальнего Запада, откуда обрушивались на берега Иверсайда бешеные волны, накатывался вместе с ними черный призрак войны.

Женщины, когда кормили грудью детей, гладили их руки и плакали: они не могли поверить, что когда-нибудь эти крошечные пальцы будут держать рукоятки лающих пулеметов или передвигать рычаги на «летающих крепостях» и сбрасывать гремящие бомбы на головы таких же беспомощных и доверчивых малышей, какими они сами были, еще недавно.

Да, так вот… В один из последних дней декабря над Иверсайдом бушевал шторм. Воздух был до того пропитан брызгами, что зеленоватый свет едва проникал в окна. Повсюду горели лампы.

В утро этого дня дочь смотрителя маяка Фрэда Диксона, шестнадцатилетняя Джейн, накинула старую отцовскую куртку и вышла во двор, чтобы покормить поросенка. Он уже с ночи визжал у себя в сарае.

Джейн достала из щели в каменной ограде ключ от сарая, взглянула на океан, вскрикнула, уронила ключ и побежала назад к маяку.

– Отец! – крикнула она, и ветер, ворвавшись вместе с Джейн в комнату, сбросил со стола пустую бутылку. Она покатилась по полу и зазвенела. – Отец! Пароход около скал Рокхилл!