Булат Окуджава - Девять граммов в сердце… (автобиографическая проза)

…Когда они с мамой вернулись на Урал, в Нижний Тагил, папа встречал их на вокзале. И оставалось до Вагонки всего лишь четырнадцать километров. Их ожидал перед зданием вокзала черный автомобиль под брезентовым верхом, а не привычная бричка. За рулем сидел широкоплечий, грузный шофер, бывший матрос Анатолий Отрощенко. Круглолицый, с мясистым носом и такими же мясистыми влажными губами. Он ловко выскочил из машины и уложил вещи на заднее сиденье. Он делал все ловко и на каждое папино или мамино пожелание отвечал: «Так точно».

В машине, наслаждаясь ее стремительным бегом сквозь тайгу по плотной, утрамбованной дороге, Ванванч узнал о больших переменах. Через несколько недель они переедут в Нижний Тагил, потому что папа будет первым секретарем горкома партии. Инженер Тамаркин, оказывается, покончил жизнь самоубийством… «Почему?» — спросил Ванванч с ужасом. «Ну, видимо, боялся разоблачения…» — сказал папа. «Ну хорошо, хорошо, — сказала мама сердито, — что такое?..» — «А первый секретарь, — сказал Ванванч, — это самый главный?» — «Думай о школе, — сказала мама и дернула его за рукав, — у тебя есть школа…»

И он стал вспоминать школу, и перед глазами вспыхнула береста в жестяной крышке от бачка, и жаркое Лелино плечико вздрогнуло… Потом он вспомнил живого и невредимого Афоньку и побежал к нему, распахнув руки, как истовый тифлисец, и, обнимая, повисая на нем, понимал, что уже теперь нет никого ближе этого долговязого, синеглазого, удивленного парня. «А твой Афонька совсем здоров», — неожиданно сказал папа, обернувшись с переднего сиденья, и Ванванч сладко зажмурился, уже не вслушиваясь в дорожный диалог отца и матери.

«А она кто?» — спросила Ашхен. «Я же тебе рассказывал, — сказал Шалико, — маляром работала… Ты представляешь, из кулацкой семьи, а стала такой передовой… просто невероятно». — «И она выступила против Тамаркина?» — спросила Ашхен с сомнением. «Не просто выступила, — сказал Шалико, — она разоблачила Тамаркина и по производству, и по быту». — «По быту?» — удивилась Ашхен. «Ну, знаешь, — сказал Шалико и погладил ее руку, — ну там всякие интимные дела, оказывается, всякие там грешки…» — «Тамаркин?!» — прошептала Ашхен с ужасом. «Знаешь, — сказал он, — еще бы немного, и случилась бы в их цеху катастрофа… К этому все шло… После ее выступления начали все проверять… Ну, в общем, началось такое!.. А утром его нашли… он выстрелил прямо в висок… никакой записки… С ним не успели поговорить… Что-то во всем этом такое…» Она покачала головой и шепотом повторяла: «Вай! Вай! Вай!..»

Ванванч попытался в очередной раз вникнуть в их тихий разговор, но это было так далеко, так непонятно, так скучно…

«С ней сначала разговаривал Федя Крутов, — сказал Шалико, — с этой Нюрой… Она загорелась, ну, говорит, я все скажу…» — «Получается, что ее подговорили?» — спросила Ашхен, прищурившись. «Что значит «подговорили»? — удивился Шалико не очень уверенно. — Она сама пришла с жалобой… впрочем, черт его знает… Хотя, ты знаешь, теперь, после работы комиссии, действительно многое выясняется… Все не так просто… и саботаж… и письма из-за границы… Тут, знаешь, и меня пытались, что я, мол, просмотрел…» — «С ума сошли?! Тебя?..» — прошипела Ашхен. «Не знаю, не знаю…» — сказал Шалико.

Он уже работал в Тагиле, в горкоме партии. Уезжал утром, возвращался поздно. В Тагиле ремонтировался дом для нового секретаря, и вскоре им предстоял переезд. А тут еще смерть Лизы. В первую ночь Шалико плакал не стесняясь, как мальчик. Конечно, здесь, на Урале, горе утрат стушевывалось расстояниями, тайгой… Впрочем, стушевывалось ли? А может быть, именно благодаря пространствам серые глаза Лизы увеличивались до бескрайних размеров и он ждал от них ответа? «Что же это все значит?» — хотелось спросить ему. Еще долгое время после кончины она, словно живая, сопровождала его, сидела рядом в черной машине, кивала ему из глубины кабинета, особенно тогда, когда его охватывал страх от бессилия.

Тут неожиданно явилась к нему в партком Нюра, как раз тогда, после гибели Тамаркина. Была она в черной юбочке, белой кофточке и красной косынке. Вошла и с порога сказала: «Вот уж чудеса!.. Тут мне вот подпись ваша нужна… — и вдруг ахнула так по-свойски: — А чего это вы будто белилами вымазанный?..»

Он выскочил из кабинета и прошипел секретарше: «Зачем вы всех пускаете!.. Что за базар?..» Секретарша выдавила с трудом: «Так ведь это та самая… Вы что, не узнали?..» Он подписал Нюре направление в Свердловск на учебу, на политкурсы. Подписал, на нее не глядя. Воздуха не хватало. «Спасибочки, — сказала она и пошла к дверям. Там на миг задержалась. — А мне комнату дали… шашнадцать метров… До свиданьица…»

Ей очень шла красная косынка. Пышная грудь под белой блузкой вздымалась соблазнительно. Ее некрасивое румяное лицо было одухотворено новыми счастливыми обстоятельствами. Шалико неожиданно представил их рядом, Нюру и Ашхен, и рассмеялся про себя: сравнения быть не могло. Строгое, чеканное лицо Ашхен и ее прекрасные губы с уголками, опущенными вниз, и тихий, неожиданно горячий шепот, предназначенный ему одному… Какие сравнения, генацвале!.. И тут же вспомнил сухощавое, строгое, с ускользающей редкой улыбкой лицо инженера Тамаркина и вздрогнул: так не соответствовало оно нашумевшей истории, а эта дрянь, ну даже если они и спали… зачем нужно было публично… вот дрянь!.. Впрочем, это было жалкое утешение, ничтожное утешение, после работы, проделанной ГПУ. «Неужели это правда!» — подумал он, не глядя на уходящую Нюру. «До свиданьица, — сказала она, — вот выучусь, буду все силы отдавать социализьму…» «Вот дрянь!» — подумал он, но еще подумал о том, как успел ее выпроводить, как вовремя, потому что тогда хоть и была она серенькой и заляпанной краской, но что-то такое бушевало в ней и вырывалось наружу, и редкие белые зубки так опасно выглядывали из-под бледных губ… Неужели все это правда?!

Похороны были бесшумные, загадочные. Тамаркин был одинок. Из больничного морга тело его сопровождал Федор Крутов. Вечером он зашел к Шалико. Они сидели на кухне и долго молчали. «Она что, провокаторша?» — наконец спросил Шалико. «Ну зачем уж так-то, Шалва Степаныч? — обиделся Крутов. — Нюра девчонка сознательная… Тут этот заходил… из ГПУ. Говорит, что мы Тамаркина проворонили… Целую папку мне показал… А она что?.. Когда на собрании инженера разоблачали, она все и вспомнила про него, все… видишь как…» — «Да она же из кулацкой семьи!» — выговорил Шалико беспомощно. «Да, это верно, — сказал заместитель, — но уж больно активная и, понимаешь, наша, ну наша, и все. Она чужих за версту чует: сама же из них…» — и рассмеялся.

Ночью Шалико не спал. До того довел себя, что опять увидел Лизу. Мама стояла рядом и прикасалась ладонью к его лбу. «Неужели это правда?» — спросил он у нее.