Булат Окуджава - Девять граммов в сердце… (автобиографическая проза)

Этот вопрос так и повис в воздухе на долгие годы. Он, правда, постепенно обрастал различными оттенками, ну например: «Неужели это стопроцентная правда?», или «А если все же так надо, то до какого же предела?» или «А действительно ли партии это необходимо именно в таких формах?», или «А все-таки партии это необходимо или отдельным лицам?»

Ашхен усмехнулась, но все как-то по-служебному: губы кривились и глаза были холодны.

Они вернулись на Вагонку, все как будто бы установилось, но папа и мама продолжали перебрасываться какими-то таинственными словами, что-то подразумевая, к чему Ванванч не мог приблизиться. И вот, пока они скрывали от него обреченные лица, Ванванч перед переселением в Тагил отправился в умирающее августовское тепло прощаться, прощаться, прощаться со ставшим уже привычным пространством уральской тайги. Она была изрыта, и уже возвышались кирпичные и бетонные гиганты, готовые вот-вот приняться за дело. Гордость за новый поселок, видимо, перелилась из крови папы в его кровь, и он думал, что нигде в мире не умеют так строить и создавать такие цеха и такие бревенчатые школы, где учатся дети простых рабочих. Он спрашивает маму: «А могут люди говорить все, что они думают?» — «Конечно, — улыбается мама, — ведь мы живем в самой свободной советской стране». — «А если кому-то не нравится советская страна?» — спрашивает он, скоморошничая, лукавствуя, затевая игру. «Но это же невозможно», — смеется мама, и лицо ее вытягивается. «А если? А если?..» — «Ну, значит, это враг», — говорит мама и всматривается в него, прищурившись. И это так просто, и он вздыхает с облегчением.

Он идет по кое-где уцелевшей траве, ступает по укатанному гравию и думает, как он встретит Афоньку Дергача и бросится к нему — милому, доброму, беспомощному, как по-тифлисски обнимет его и прижмется к его груди, к тому месту, где чернела роковая дырочка от пули…

Проходят дни, и вот уже скоро переезд в Нижний Тагил. Август на исходе. Папа ранними утрами отправляется на место новой работы. Возвращается он поздно, и Ванванч его почти не видит. Он не видит его озабоченного лица и не слышит его прерывающегося шепота, когда они беседуют с мамой. И жизнь для него прекрасна, и это последнее августовское солнце господствует в мире, даря благополучие.

Так прекрасно шляться по будничной Вагонке, по знакомым местам, по тайге, а вечерами погружаться в приключения Робинзона Крузо или придумывать строчки и воображать, как ахнет бабуся, услышав эти вдохновенные восклицания, и не пушкинские, а его собственные, не «мороз и солнце — день чудесный…», а «пушки гремели, выли снаряды, мы все шагали на баррикады…». И рифмы счастливая музыка вдруг вспыхивала в нем. Он будет писателем. Он напишет роман о китайских коммунистах, потому что, как говорит папа, это так просто: китайские коммунисты хотят, чтобы китайские рабочие жили хорошо!..

Он ходит по Вагонке и почему-то думает не о Леле, а о далекой Жоржетте, об этой предательнице с черными бархатными глазами, изменнице, и тоска переполняет его сердце… И неизвестно, где искать Афоньку Дергача. Он прочитает ему свое стихотворение, и Афонька скажет, тараща синие глаза: «Вот здорово, мать твою!.. Ух ты!..» Федор Крутов говорит: «Афонька твой жив-здоров и на стройке ударник, во как! Будь спокоен…» А Афонька скажет: «Ну, ты меня совсем было убил… Кровь текет… эх, думаю…» А Ванванч скажет: «Афонька, ты мой самый любимый друг!.. Ты просто замечательный герой…»

Так незаметно он очутился возле Дворца культуры. В этот момент широкие двери его со скрипом распахнулись, и повалила серая шумная толпа. Ванванч понял, что кончилось кино или собрание. И когда эта толпа рассеялась, он увидел Афоньку…

Афонька медленно спускался с крыльца, и был он все в той же знакомой серой рубахе навыпуск, как тогда, перед смертью. «Вот!.. — мелькнуло в голове Ванванча. — Вот он… Афоня!..» — «Афонька!..» — крикнул он и, расставив руки, побежал навстречу другу. Побежал, побежал и уже изготовился обхватить его, и выкрикивать нелепые, подогретые любовью слова, и прижаться к тому месту, где чернела недавно зловещая дырочка… «Ух ты, мать твою…» И они сошлись, и тяжелый костлявый кулак Афоньки врезался в лицо Ванванча…

Ванванч упал и замер. Так он пролежал с полминуты. Поднялся, дотронулся до носа. Нос был чужой. Рука была в крови. Вдалеке виднелась сутулая спина медленно уходящего Афанасия Дергачева.

В Нижнем Тагиле на улице Восьмого Марта стоял кирпичный одноэтажный дом. Какой-то купчишка построил его для себя в давние времена. Теперь в нем жил первый секретарь горкома партии. Он пригласил к себе горкомовского завхоза и сказал ему: «Вы там будете обставлять дом, смотрите, чтоб никаких штучек и финтифлюшек. Как у всех. Понятно?» Завхоз кивнул оторопело. И в дом въехали казенные предметы, все с металлическими бирками. И что же? Началась райская жизнь. Ванванч обстоятельно обставлялся тоже. Во-первых, у него впервые появилась маленькая, но своя комната; во-вторых, он, оказывается, жил в бельэтаже! «Бельэтаж» звучало как «Эдем». Ах, это был не просто какой-то там первый этаж, ибо внизу располагался полуподвал, где проживал дворник Блохин. И это был не банальный второй, а именно — бель!.. И хотя мебель была старая канцелярская, увешанная металлическими казенными бирками, но было здесь все, что нужно.

В самой большой комнате — стол посередине и диван у стены. Невиданный доселе радиоприемник «ЭЧС-2». По нему можно было слушать даже радио «Коминтерна» из Москвы. И когда в Москве выступал Сталин, все собирались вокруг этого волшебного ящичка и, замирая, вслушивались в космическое потрескивание и голос далекого вождя. И папа тогда сказал: «Какое изобретение! Сиди себе дома и слушай Москву!..» А после наклонился к Ванванчу и шепнул ему: «Товарищ Блохин хотел послушать. Скорее зови его». Дворник Блохин сидел на стуле рядом со всеми и тоже слушал и теребил бороду. Однажды он сказал Ванванчу во дворе: «Я раньше у купца Малинина в дворниках служил. Хрен бы он меня радио слушать позвал бы… Видишь как…» — «Конечно, — сказал Ванванч, польщенный, — мы же большевики». — «Ну», — подтвердил дворник.

Был еще папин кабинет со стареньким диваном, с небольшим письменным столом и канцелярским шкафчиком, в котором стояли книги. Дальше по коридору размещалась маленькая комнатка, в которой устроился счастливый Ванванч. У него была железная кровать с никелированной грядушкой, маленький стол и маленький шкафчик, а в нем — его книги. Еще была комната для бабуси с такой же железной кроватью, а еще — спальня с двумя такими же кроватями для папы и мамы, и у окна — облупившийся гардероб. Этот гардероб служил давно и многим, но все забыл, и душа его была мертва. Впрочем, это никого не беспокоило.