Александр Червинский - Шишкин лес

Даша молчит.

Я заметил, что у женщин в нашей семье это особый дар — вовремя промолчать. Аристократический талант — промолчать. Это еще с Верочки повелось. Чернов мог с бухты-барахты ляпнуть черт знает что, а она молчала, и как-то обходилось. Варя молчала, когда Полонский защищал большевиков. Моя Нина вообще все время молчит. Если бы каждый раз они реагировали на наши слова и поступки, жизнь в Шишкином Лесу была бы невыносима. Но они умеют не реагировать — и вот уже сто лет живем.

— Или я его застрелю, и меня посадят, или он меня убьет, — повторяет Степа. — Я стрелял только раз в жизни, в тире, а он п-п-профессионал. Но это надо сделать. И я это сделаю. Это ужасно, нелепо, но я это сделаю. Потому что я не могу просто вернуться з-з-завтра на фронт и оставить здесь все как есть. Другого выхода у меня п-п-просто нет. Ты это п-п-понимаешь?

Даша не отвечает. Степа приподнимается, смотрит на нее и видит, что она уснула.

Луна выглянула из-за туч, бледный свет ее пробился сквозь оконные занавески и упал на Дашино лицо.

В эту ночь, в октябре сорок первого, на четвертый месяц войны, мы все ночевали дома, и эта ночь могла стать папиной последней.

Половина двенадцатого ночи. Земля сплошь засыпана осенними листьями. Стараясь ими не шуршать, одиннадцатилетняя Зиночка Левко пробегает через сад и пролезает к нам сквозь дырку в заборе.

Анечка читает с фонариком под одеялом. На гравюре в книжке голый Пятница стоит на коленях перед волосатым Робинзоном Крузо. Стук в оконное стекло. Анечка гасит фонарик, выскакивает из кровати, приникает к окну и видит в лунном свете возбужденное лицо Зиночки.

— Ты что?

Зиночка машет руками, объясняя, что пришла сообщить нечто важное. Анечка открывает окно.

— Честное сталинское — никому? — шепотом спрашивает Зиночка.

— Честное сталинское! — клянется Анечка.

— До самой могилы?

— Чтобы мне прямо сейчас сдохнуть.

— Хочешь, покажу настоящий клад?

— Где?!

— Вылезай.

— Ночью?!

— Клады всегда ночью. Ну, вылезай же!

— Мне попадет.

— Не хочешь — как хочешь.

— Подожди.

Анечка бежит обратно к своей кровати и начинает поспешно одеваться. «Робинзон Крузо» с кровати со стуком падает на пол. Макс в своей кроватке открывает глаза. Прислушивается.

Анечка начинает зашнуровывать ботинки, но, передумав, просто запихивает в ботинки шнурки. Спешит к окну.

— Анька, ты куда? — спрашивает Макс.

— Не твое собачье дело.

— Все будет сказано.

— Если наябедничаешь, — приблизив к брату лицо, яростно шепчет Анечка, — к тебе во сне придет черная кошка и выест твои глаза и язык, и ты будешь на всю жизнь слепой, без языка, ябеда-карябеда на костре вареная, засранец и фашист. Понял?

Макс испуганно икает.

Анечка вылезает из окна на балкон.

Макс, в длинной ночной рубашке, выбирается из кроватки, бежит к окну и смотрит ей вслед.

Анечка перелезает через перила балкона и, обняв столб, съезжает вниз.

Издалека доносится звук приближающегося поезда, потом вой немецких бомбардировщиков и грохот взрыва.

Стекла в окне дребезжат. Макс приседает на пол. Новые взрывы. Макс быстро ползет к двери и выскакивает из комнаты в коридор.

На лестнице темно. Макс топает вниз в гостиную. Здесь тоже совсем темно. Взрыв. Звякает в буфете посуда.

Из-под двери в мастерскую пробивается свет. Макс устремляется туда.

Окна мастерской плотно завешаны шторами. При свете керосиновой лампы Полонский работает у мольберта.

— Дедушка, я боюсь! — вопит Макс.

— А? Что случилось? — не сразу понимает Полонский.

На мольберте перед ним лист ватмана. На нем углем изображены развалины деревни, обгорелые трубы и дым пожарищ. Осенью сорок первого Полонский начал рисовать плакаты. Как я понимаю, это нас всех тогда и спасло.

— Что с тобой? — очнувшись от творческого транса, смотрит на Макса Полонский. — Ах, как хорошо... Очень хорошо... Послушай, друг любезный. .. Иди-ка сюда...

Ставит хныкающего от страха Макса на табуретку и начинает его рисовать. На листе ватмана, на фоне развалин возникает плачущий деревенский мальчик в рваной обгорелой рубашке.

Опять взрыв.

— Миша! — кричит из коридора Варя. — У тебя же свет горит! Бомбежка! Погаси немедленно свет!

— Да-да. Я сейчас. — Быстро работая углем, Полонский поглядывает на плачущего Макса. — Молодец. Умница. Еще чуть-чуть поплачь...

— А папин револьвер дашь? — сквозь слезы спрашивает Макс.

— Дам. Все дам, только постой еще так...

— Миша! — вбегает Варя. — Ты совсем выжил из ума? Что ты делаешь ночью с ребенком?!

Она задувает лампу и бросается к Максу:

— Идем к бабушке на ручки, солнышко! Ты испугался? Идем с бабушкой спать!

— А револьвер? — спрашивает Макс.

— Какой еще револьвер? Вы, господа, все спятили.

Подхватив хныкающего Макса на руки, уронив что-то в темноте и чертыхнувшись. Варя выходит из мастерской. Новые взрывы. Затем вспыхивает пламя спички. Полонский зажигает лампу и продолжает работать углем.

Русскому человеку свойственен фатализм. На случай бомбежек всем было приказано выкопать на участках щели, и у нас тоже была щель. Но бомбили пока не нас, а железную дорогу за лесом, и в щель мы никогда не прятались. У Левко в саду тоже была щель, он тоже не прятался в нее. Он использовал ее, как и многие наши соседи, по другому назначению.

Зиночка, прижав палец к губам, на цыпочках ведет Анечку через темный сад к щели. Вой самолетов и стук зениток разом прекратились. Тишина. За лесом разгорается розовое зарево пожара.

Щель в саду Левко вырыта за домом. Со стороны Николкиных ее не видно. Щель неглубокая, взрослому по грудь. На краю ее в лунном свете стоит чемодан.

Девочки заглядывают в яму. Луна высвечивает на устланном брезентом дне ее еще один чемодан и узлы с домашним скарбом.

— Дура, это же не клад, — шепчет Анечка.

— Сама дура, и больше ты никто. Это золото и драгоценные камни.

— Сама дура. Посуда это. Вон носик чайника торчит. Это твой папа трусит, что немцы придут.

— Мой папа никогда не трусит, — вступается за отца Зиночка.

— Трусит! Трусит!

— Это твой папа трусит, — переходит из обороны в нападение Зиночка.

— Мой не трусит! Мой папа на фронте!

— Твой папа с фронта домой убежал.

— Он не убежал!

— А мой папа говорит, что убежал! — сжимает кулаки Зиночка. — Твой папа трус! Трус!

— Это твой с войны убежал!

— Нет, твой убежал! Он трус! — распаляется Зиночка. — А ты фашистка!

— Сама фашистка! Вот сейчас по морде схлопочешь!

— Вот сейчас сама схлопочешь!

До мордобоя дело не доходит, потому что скрипит дверь в доме Левко, и девочки едва успевают отбежать в кусты и прижаться животами к земле, как появляется сам маршал. В руках его обернутый клеенкой портфель и рулон брезента.