Александр Червинский - Шишкин лес

— Сто тысяч — раз, — начинает торг Сорокин. — Сто тысяч — два...

Банкир Левко в первом ряду делает знак.

— Сто пять тысяч, — видит его Сорокин. — Сто пять тысяч — раз...

Зал битком набит. На просмотры моих фильмов в последние годы столько народу не приходит. А тут — вот они, мои зрители. Именно зрители, зал в основном полон любопытствующими.

На улице, у входа в галерею толпа стала еще больше. То и дело подъезжают машины с известными благодаря телевизору лицами, и толпа собралась именно по этой причине — поглазеть на них.

Когда из такси выходит никому не известная Зина Левко, на нее тоже смотрят. Старушка явно «с приветом». Лет ей под семьдесят, а надела она платье с глубоким декольте и шляпу с перьями.

Не успевает Зина расплатиться с таксистом, как подъезжает шестисотый «мерседес», из него торопливо выходит Павел Левко и бросается к ней:

— Мама, подожди!

— Отстань от меня, Павлик, в конце концов! — шарахается от него Зина и вбегает в подъезд.

Толпа смеется. Кто-то присвистнул.

Степа наблюдает аукцион, стоя в дверях зала. Зина проходит мимо него, находит глазами сидящего в третьем ряду Макса, наступая людям на ноги, проходит к нему и садится на свободное место рядом.

— Максик! — Зина берет Макса за руку и прижимается к нему. — Все равно ты будешь мой.

Макс пугается. Вокруг шикают.

Банкир Павла Левко оборачивается на шум, видит Зину и стоящего в дверях Павла и шепчет что-то на ухо молодому кавказцу. Тот тоже оборачивается. И пятнадцатилетние жены их тоже оборачиваются.

Сорокин замечает смятение в зале и трактует его по-своему.

— Да, господа, я понимаю ваше волнение. Разыгрывается главный лот этого аукциона. Фамильный дом Николкиных и участок земли в семьдесят соток в престижном дачном поселке Шишкин Лес. Сто шестьдесят тысяч долларов раз, сто шестьдесят тысяч — два...

Мужичок в последнем ряду делает знак рукой.

— Сто семьдесят тысяч! — показывает на него молотком Сорокин. — Сто семьдесят тысяч раз...

Ассистент невзрачного мужичка ритмически покачивает головой. В ухо его вставлен наушник, и похоже, что он, совершенно не обращая внимания на происходящее, слушает поп-музыку.

— Сто семьдесят тысяч два, — заводит зал Сорокин. — Немыслимо низкая вследствие дефолта цена на исторический особняк с участком в семьдесят соток в Шишкином Лесу. Сто семьдесят тысяч — два...

Пятнадцатилетняя жена тычет в бок молодого кавказца, тот поднимает руку.

— Сто восемьдесят тысяч, — кивает ему Сорокин. — Сто восемьдесят — раз. Сто восемьдесят — два...

Валерий Катков тоже здесь, в зале. С ним полдюжины пожилых мосфильмовцев и Жорик, почти вся моя горе-крыша, не считая тех, кто сторожит выставленное в фойе. Жорик, увлеченный накалом аукционных страстей, подпрыгивает на стуле рядом с Катковым, нервничает, как на футболе.

Сорокин показывает на него молотком:

— Сто девяносто тысяч?

— Ты не дергайся, — говорит Жорику Катков. — Он же думает, что ты участвуешь.

— Я? Нет.

Жорик смущенно трясет головой, но невзрачный мужичок в последнем ряду уже поднял руку. Мог бы и не поднимать. Степа давно заметил, что Сорокин показывает молотком на мужичка еще до того, как тот подает знак. Между ними явно существует какая-то связь, какой-то уговор. Маша права. Степа задумчиво жует губами. А ставки повышаются.

— Двести тысяч, — объявляет Сорокин. — Двести тысяч за исторический особняк семьи Черновых-Полонских-Николкиных в поселке Шишкин Лес. Двести тысяч раз. Двести тысяч два.

Пятнадцатилетняя жена умоляюще смотрит на банкира. Банкир кивает Сорокину.

— Двести десять тысяч. Двести десять — раз...

— Сейчас дом продадут, и сразу что-то умрет, — говорит Антон сидящей рядом Айдогды. — В нас, во всех что-то умрет.

— Не говори глупости. Это дом не твой. И никогда не стал бы твоим. Ты не Николкин.

Недалеко от них сидят Нина и Ксения Вольская.

— Тебя никто даже не спросил, согласна ли ты продавать дом? — спрашивает Ксения у Нины.

— Нет. При чем тут я? Это Степин дом, — говорит всегда спокойная Нина.

Маша сидит с краю, рядом с дверью, где стоит Степа. Съежилась и вцепилась в подлокотники.

За ее спиной Котя и Таня. Таня, со слезами в глазах, обнимает Петьку.

— Мам, а в нашем доме будут жить другие люди? — спрашивает у нее Петька.

— Другие.

— Плохие?

— Почему обязательно плохие. Может быть, и хорошие. Просто другие.

Игнатова тоже здесь. Держит за руку молодого режиссера Асатиани, который заканчивает мой фильм.

— Этот аукцион был бы классным финалом для его фильма, — говорит Асатиани.

— Так сними такой финал, — говорит Игнатова.

— Не мне решать. Это не мой фильм. На свой у меня пока денег нет.

Юная журналистка с голыми коленками строчит что-то в блокноте.

— Двести двадцать тысяч долларов, — говорит Сорокин, показывая на мужичка в последнем ряду.

Степа закрывает глаза.

Банкир, в ответ на немой вопрос Сорокина, разводит руками.

— Двести двадцать тысяч раз, — говорит Сорокин. — Двести двадцать — два. Двести двадцать — три. — Удар молотка. — Продано.

Многие оборачиваются, чтобы взглянуть на нового владельца дома. Лицо нового владельца скучно и невыразительно.

Павел, воспользовавшись паузой, быстро идет между рядами к Зине.

— Продали, вот и слава тебе господи, — говорит Степе Панюшкин.

Он только что вошел в зал и склонился к Степиному уху, но Степа сидит неподвижно с закрытыми глазами.

— Я знаю, о чем вы сейчас думаете, Степан Сергеевич, — шепчет Панюшкин. — Грустно, конечно. Но надо же деньги отдавать. А хватит денег-то или не хватит?

Степа молчит.

— Если личные вещи сейчас хорошо покупать будут, может, и наберется девять миллионов, — говорит Панюшкин. — Народу-то вон сколько понабежало. Прямо вся Москва. То, что Алексей Степанович в полете погиб, это же так символично, это народ чувствует. Даже молодежь. Вон Жорик, помощник

Каткова, и этот явился. И то, что Сорокин по первому вашему зову примчался, тоже очень трогательно... Степан Сергеевич, вы меня слышите? Степа не отвечает.

— Он спит, — говорит Панюшкину Маша.

— Как спит?

— Так спит. Уснул.

За долгие годы сидения в президиумах папа научился спать сидя и засыпать в самое неожиданное время. Но при этом он слышит и запоминает все.

— Удивительный человек, — восхищается Панюшкин.

На сцене перестановка. Рабочие и люди Каткова вносят щиты с фотографиями вещей, выставленных в фойе.

Иван Филиппович, в черных очках, чтоб не узнавали, и с двумя полосками пластыря на лице, тоже здесь. Несмотря на эти предосторожности, многие его узнают и перешептываются. Смелый человек. Непотопляемый. По дороге из фойе в зал он останавливается рядом со Степой и тоже наклоняется к нему.