Василий Белов - Все впереди

Толпы иностранных туристов, по-научному группы, стремительно перемещались по залам. Экскурсоводы барабанили каждая на своем языке; французская, испанская, английская речь сливалась и путалась. В толкучке, в запахе интернационального пота ничего нельзя было ни разглядеть, ни подумать.

Медведев и его дочь спустились вниз, где продавались альбомы. Он уже хотел купить ей что-то на память, когда Вера дернула его за рукав:

— Папа…

Он посмотрел туда, куда она показала ему глазами. У выхода из вестибюля сидела Люба. Он издалека, сразу узнал ее. Да, он узнал ее тотчас, хотя она сменила прическу. По тому месту, где спина незаметно переходит в шейный изгиб, и даже по холстинковому сарафану, которого он никогда не видел, он узнал ее сразу, и сердце участило свои удары. В какой-то момент он ощутил чувство гадливости. Это чувство тотчас растворилось в презрении, которое в свою очередь тоже исчезло, поглощенное жалостью к этой женщине. Увы, ему было уже все равно, смотрела ли она эти идиотские фильмы! Уже не волновала его и ее близость к дамским персонам типа Натальи Зуевой, он был давно свободен от всякой ревности. Но ведь она мать двух бесконечно дорогих для него людей. Мать, то есть самое близкое и самое дорогое для них существо. Почему же она…

— Идем к ней? — весело спросил Медведев.

Вера кивнула. Он заметил, каким неестественным блеском блестели сейчас глаза дочери, как радостно заспешила она в материнскую сторону, держа в своей маленькой ручке два огрубелых медведевских пальца.

Ему стало бесконечно горько от всего этого. Он остановился и, высвобождая руку, сказал:

— Иди и попроси у нее прощения. Не обижай маму. Я сообщу, когда будут билеты в театр.

Вера остановилась, растерялась, глаза ее вновь потускнели.

— Ступай!

— А ты? — он разобрал эти слова по движению ее рта, так тихо она сказала их.

Он ничего не успел ответить: Люба узнала их и шла к ним, переполненная, как ей казалось, справедливым негодованием, решительная, возмущенная и оттого особенно красивая, что начинало уже слегка смешить Медведева.

— Иди и сядь вон там! — приказала она дочери, указывая через дверь на скамью во дворе. Вера нерешительно вышла из вестибюля.

— А, это ты… — сказала Люба, словно не зная, с кем могла быть ее дочь. — Очень приятно.

— Может, мы поздороваемся? — улыбнулся Медведев. — Как-никак не виделись… много лет.

Все ее планы о том, как она отчитает, как пригрозит и унизит его, исчезли. Исчезла вдруг ее заранее припасенная агрессивность. И все это при одном виде этого коренастого улыбающегося человека с густой каштановой бородой. Борода была несимметрично прихвачена серебристо-белыми прядями седины.

— Вообще-то нам не о чем с тобой разговаривать, — сказала Люба, пытаясь вернуть себе пропавшую злость. — Но если ты хочешь…

Они стояли на том же месте, где она ждала перед этим. Вестибюль заполнился сразу двумя группами иностранцев. И Любе вдруг на секунду почудилось, что она не в Москве…

— Говорить нам действительно не о чем, — сказал Медведев. — Но я хотел бы увидеться с сыном. Надеюсь, вы с мужем не будете против…

— А зачем это тебе? Родился он без тебя, ты совсем не знаешь его.

— Именно поэтому я и хочу его видеть, — сказал Медведев. — Это ведь мой сын? Не так ли…

Люба не сразу почувствовала теплоту своих слез. Она отвернулась, промокая щеки платком.

— Где ты работаешь? — спросила она. — Давно в Москве?

— Я не в Москве, Люба. Я под Москвой. Давай потолкуем потом. Когда ты хоть немножко привыкнешь к тому, что есть еще и я, Медведев. Сидящий под Москвой, как Тушинский вор…

— Я не виновата перед тобой.

— Разве я виню тебя?

— Ты не представляешь, что я тогда пережила…

— Почему же? Очень хорошо представляю! Я даже согласен с тобой. Во всем. Кроме одного… И потом, эта комедия с усыновлением. Но… давай потолкуем в другой раз!

— Дима!

Он исчез во дворе, пропал среди многочисленных посетителей галереи. Люба, почему-то до предела уязвленная, тоже вышла во двор. Вера поднялась со скамьи, с тревожной надеждой поглядела на мать:

— Мамочка, а где… он?

Мать уловила заминку: дочь постеснялась назвать Медведева папой.

— Хочешь мороженого? — собираясь с мыслями, спросила Люба.

— Нет… — Глаза Веры снова блеснули, но Люба не заметила этот недетский печальный блеск. А ее собственные глаза все еще гневно щурились, белые ноздри двигались и зубы сжимались, сопротивляясь улыбке. Вскинув гордую и красивую голову, она быстро провела дочь сквозь толпу.

Обычно для возвращения спокойной уверенности ей хватало одного восхищенного мужского взгляда, а тут с лазерной точностью пересекалось на ней множество, и прежнее состояние быстро вернулось к ней.

На Пятницкой мать с дочерью поглотило ненасытное и вроде бы вечное эскалаторное горло сказочного столичного подземелья.

Куда было ехать в такую рань? Но Михаилу Георгиевичу лучше чем кому-либо известно, что в Москве всегда, во всякое время суток, найдется важное дело, если ты не ленив и хочешь чего-то добиться.

Конечно, высшие «эшелоны» появляются на работе только после двенадцати, а кое-кто и не каждый день. Средние, подражая высшим, являются около десяти, зато у низших (от которых все и зависит) свежая голова бывает лишь рано утром.

Тут уж, как говорится, кто первый…

К тому же ошибочно считать, что дела в Москве решаются обязательно в учреждениях и в рабочее время.

Прежде чем сделать основной, еще ночью запланированный визит, Михаил Георгиевич побывал в трех местах, сделал десятки звонков с квартирных телефонов и уличных автоматов.

По случаю раннего времени пришлось отказаться от заманчивой мысли вызвать служебную «Волгу».

Он никогда не жалел денег на такси, знал, что иначе в Москве ничего не успеешь.

На Новой Басманной Бриш изловил такси, четко назвал очередной адрес, адрес НИИ. Ехал он не в свой отраслевой институт, а в тот самый «почтовый ящик», откуда ушел лет восемь назад и где когда-то работал Медведев. На полпути пришлось застопорить и по автомату позвонить секретарше Академика, чтобы та заказала пропуск.

Менее чем через час машина остановилась у проходной института. Михаил Георгиевич не без труда уговорил шофера подождать.

Сравнительная тишина и непрямая дорога, осененная новейшей зеленью и несколькими старыми, видимо, еще дореволюционными деревьями, слегка успокоили Михаила Георгиевича. Он любезно, ничего не значащей фразой обмолвился с вахтером, поцеловал руку секретарше, тщательно потряс ладошку Академика.

Академик был такой же веселый и юркий, как во времена медведевской «Аксютки». Он занимался теми же, что и десять лет назад, фундаментальными исследованиями. Прикладные возможности этих исследований позволили институту трижды переменить практическое направление работ, и все три раза в высоких инстанциях с энтузиазмом встречали очередную идею. Со временем интерес к новому делу сменялся интересом к другому, новейшему, прежняя идея тускнела и меркла в блеске иной, еще более захватывающей, и практическая направленность институтских работ круто менялась. «Так он и толчет воду в ступе», — подумал Бриш, почтительно выслушивая восторженного Академика. Пока не выслушаешь, нельзя было говорить о своем деле, но Михаил Георгиевич торопился, поэтому перебил и прямо спросил Академика о вакансиях. Нет, он не собирается возвращаться в «почтовый ящик», не для того он вылез из «почтового ящика»! Его мирный, сугубо гражданский отраслевой институт дает человеку мыслящему не меньшие, а большие возможности. Академик берется опровергнуть подобную мысль? Очень хорошо, но лучше в другой раз. А теперь… как же все-таки насчет вакансий? Нет, речь идет о бывшем работнике института, докторе, простите, кандидате наук.