Василий Белов - Все впереди

— Медведев? — Академик удивленно посмотрел на Михаила Георгиевича. — Да, очень интересно работал. Но ведь он давно дисквалифицирован! И потом… В инстанциях просто нас обхохочут.

— А кто говорит о Москве? — сказал Бриш. — Я вообще не о нашем институте. Я бы попросил вас позвонить… В одно место… чтобы там позвонили в Ленинград, на худой конец, в Красноярск.

И Бриш назвал руководителей двух периферийных НИИ.

— Ну, это проще пареной репы, — сказал Академик. — А почему ты не позвонишь сам?

Но Академик тут же набрал телефон министерства.

Оперативность, с которой улаживались иные дела, удивляла порой и самого Михаила Георгиевича. Он поговорил с Академиком о погоде и пообещал как-нибудь завезти бронзового фавна.

Таксист терпеливо ждал у проходной института. Громко, словно будильник, стучал счетчик. Михаил Георгиевич при виде двухзначной цифры в рублях мысленно поморщился, только настроение было неважным отнюдь не от этого. Не доезжая до места работы двух кварталов, он отпустил такси и вновь надолго занял будку телефона-автомата. После настойчивой и однообразной «работы» он наконец дозвонился до сестры Иванова и попросил ее через брата достать ему точный адрес Медведева.

— А почему ты сам не позвонишь Саше? — спросила Валя, — у тебя же есть телефон клиники. В конце концов, вы же приятели.

Вопрос был резонным и, самое неприятное, прозвучал он сегодня уже дважды. Михаил Георгиевич отделался шуткой. В кафе-мороженом, где он через полчаса встретил Валю, толкались шумные школяры Ромкиного возраста. Сидя за мраморным столиком, Бриш нехотя глотал сладкую дымящуюся массу, поддакивал и выслушивал многозначительные намеки. У него мало, совсем мало времени…

— Слушай, Валя, а как поживает твой прапорщик? Он что, снова в командировке?

Сестра нарколога Валя так посмотрела на Михаила Георгиевича, что ему стало не по себе.

— Во-первых, он был капитан, а не прапорщик, — сказала она. — Потом, он… теперь он в бессрочной командировке… Оттуда не возвращаются.

Она отвернулась.

— Извини, я не знал.

— Ничего, — она промокнула платком глаза. После необходимой паузы он осторожно напомнил ей, для чего они встретились. Оказалось, что Валя знала не только медведевский адрес, но и телефон:

— Да, да, я где-то записывала, — она разворошила всю сумочку. Нашла записную книжку и продиктовала. — Но это через коммутатор, он там редко бывает. Надо договариваться, приглашать заранее. А вот почтовый адрес…

«Суду все ясно», — подумал Михаил Георгиевич, выслушивая оживленный лепет и улыбаясь своей внутренней, незаметной снаружи улыбкой.

Валя, не стесняясь, пудрила нос. Михаил Георгиевич попрощался. Он едва успевал в комиссию по опеке. Но прежде чем ехать в комиссию, он пешком прошагал на арбатский почтамт, успел позвонить в совхоз, чтобы Медведеву сообщили о времени следующего звонка. Не очень вежливый мужской голос пообещал сообщить, если будет возможность. «Что значит, если будет возможность?» — кричал в трубку Михаил Георгиевич, но в ответ образовались одни лишь коротенькие гудки. После посещения райисполкома Михаил Георгиевич позвонил вновь, телефон не ответил вообще.

«Хорошо, пусть выполняют продовольственную программу», — вслух произнес Михаил Георгиевич и сменил будку. Надо было связаться с наркологом Ивановым. Это получилось намного удачнее: Бриш перехватил его буквально через пятнадцать минут в метро, когда тот переходил с «Калининской» на «Арбатскую».

А уже через полчаса Михаил Георгиевич на такси мчался в Люберцы.

Вячеслав Зуев день и ночь делал модели… Начал он года два назад с горбатой атомной лодки. Оснастка ее была только наружной, сделанной вчерне без многих важных деталей. Теперь Зуев даже стеснялся показывать эту модель. От нее он прошел долгий, правда, обратный путь кораблестроителя. Его мастерство и тщательность отделки нарастали с каждой моделью, возвращающей его вспять. Уже дореволюционный «Варяг» имел полностью отделанную кают-компанию. Корабль Крузенштерна щеголял медными частями оснастки. А первый российский корабль «Орел», над которым Зуев корпел последние месяцы, должен был стать точнейшей копией подлинного.

Зуев жил благодаря своим ретроспективным созданиям. Вначале они выплывали из прошлого зыбкими волнующими видениями, затем, после долгих поисков нужных книг и переписки со знающими людьми, воплощались над его верстаком в полные смысла, но еще мертвые медные, деревянные и веревочные детали. Наконец эти детали соединялись в одно целое и становились живыми. Единство их поглощало, принимало в себя утомительную множественность, рождая взамен целостный образ.

В специальной коляске, опутанной бандажными лентами, снабженной всевозможными приспособлениями, Зуев чувствовал себя чуть ли не космонавтом. Он ловко передвигался по светлой двухкомнатной квартире, заваленной книгами, инструментами, деревянными заготовками, бутылками с каким-то клеем и политурой. Половину пенсии он отдавал соседям — чете стариков, которые снабжали бывшего моряка едой и чистым бельем. Вторую половину он тратил на книги, инструменты и материалы.

Ноги по-прежнему отказывались подчиняться. После автодорожной катастрофы он полгода провел в военных госпиталях; будучи списанным, валялся и в гражданских больницах. Люди напрасно думали, что он сам сидел за рулем. Нет, Зуев сидел справа от молоденького матроса-водителя, когда грузовик, возвращавшийся на базу, перестал подчиняться. Дорога, покрытая ледяной коркой, ушла от них влево, а они начали кувыркаться по скальным выступам. Тот салажонок-матрос уже на второй день крутил баранку нового вездехода, а он, Зуев, «кувыркался» так до самой Москвы. Иванов помог обменять московскую квартиру на подмосковную, так как Зуев желал, чтобы в окно виднелось хотя бы поле. Наталья не стала переезжать в Люберцы, перебралась жить к своей старухе матери.

Она, то есть Наталья, по-прежнему считала себя женой Зуева. Зуев не возражал. Вопреки утверждениям Иванова, они были даже не разведены. Наталья приезжала почти всегда неожиданно, довольно часто «под мухой». С недавних пор у нее народилось к Зуеву материнское чувство. Произошло это примерно в то время, когда она начала говорить басом.

— Славушка, — откашливалась она на кухне, — у тебя, миленький, опять развелись тараканчики.

Нет, Зуев ничего не имел против уменьшительных суффиксов. Но каждый раз, когда она приезжала, ему вспоминался украинский анекдот о Мыколе, который «переночует та и уйдет. Сама не пойму, и ч ого ему треба? Ходыть и ходыть». Пересоленный флотский юмор оставил изрядный след. Зуев не заметил, как зародилась вполне простительная в его положении безудержная страсть к анекдотам. Впрочем, молчаливое добродушие по отношению к недостаткам других делало эту страсть вполне симпатичной для окружающих. И если строительство кораблей было в зуевской жизни «тяжелой индустрией», то анекдоты служили как бы «легкой промышленностью». Только здесь он шел уже не от современности к прошлому, а наоборот, от прошлого к современности. Однажды, случайно записав афоризм Юлия Цезаря, Зуев незаметно для себя начал коллекционировать анекдоты о знаменитых лидерах прошлого. В толстой тетради, которую он прятал в трюме трехпалубного фрегата, больше всего скопилось записей о Наполеоне. Далее шли прочие, а самые последние записи касались сегодняшних новостей.