Михаил Толкач - Третий эшелон

— Часового надо ставить, товарищ дежурный! — резковато сказал Фролов на путях, а у самого на лице по-прежнему блуждала добрая улыбка.

Эшелон погрузился в глубокий сон. Под осторожными шагами часовых размеренно хрустел снег. Вызвездило. Луна казалась пятаком, сломанным пополам. Фролов задержался у своего вагона, вернул Краснова:

— Утром выдадите Пилипенко и Батуеву усиленный завтрак и по сто граммов водки. Понятно?

Это было непонятно, но Краснов не посмел возразить.

В лощинах и выемках дрожали призрачные голубоватые тени. При приближении к ним Краснова они растворялись в лунном сиянии, и ему представлялось, что вокруг него творится что-то такое, что не давалось, ускользало от его понимания.

Было тихо, как бывает перед грозой. В голове эшелона завздыхал паровоз: «пвхох-ох-пвхох-ох-пвхох!»

Тишину разбудил сиплый гудок. Часовые заспешили к тормозным площадкам. Побежал и Краснов, поспевая в свой вагон. Но из головы не выходило последнее приказание начальника политотдела. Почему Фролов потакает нарушителям порядка и воинской дисциплины? А сделай так он, Краснов, никто бы не помиловал. А поступил бы он так? И с гордостью ответил себе: «Нет. Дисциплина — мать порядка!..» Но почему же Фролов не поддержал его, почему не применил строгих мер наказания тогда к Листравому? Зачем поощрять этих хул1ц^анов из последнего вагона? Разве пойти к начальнику отделения, пусть он разберется?.. Нет, потом тот расскажет все Фролову. Два начальника договорятся, а виноватым окажется он. А-а, пусть!..

«Теперь можно и перекусить», — с огромным облегчением сказал себе Фролов, поднимаясь в вагон. В его купе стоял котелок с ужином. Он набросился на еду, потом достал из-под полки бутылку, налил полный стакан водки, выпил залпом, доел остатки щей. Приятная истома разлилась по телу. За маленьким столиком сел писать открытку домой.

Поезд тронулся. Ночь наполнилась грохотом идущего эшелона. Но все эти звуки — лязг металла, гудки, визгливый скрип колес — не разбудили людей в теплушках.

Письма Фролов не дописал: усталость свалила его. Во сне он видел свою маленькую дочурку в ярком платьице…

Наташа была давно дружна с Ильей. Там, у Байкала, они вместе бродили по тайге, забирались в горы, думали о будущем.

Когда Наташа уехала учиться в Иркутск, Илья, правда, не часто, но писал ей, а она шутливо и дружески отвечала ему.

Война неожиданно сблизила их. Наташа, не окончив техникума, вернулась домой.

В эшелоне они стали еще дружнее. Совсем недавно Илья намекнул ей о своих чувствах. Сказал он об этом туманно и неловко, но она сразу же девичьим чутьем поняла его. Ей стало чуть страшно, тревожно и приятно. Она удивилась его внезапной застенчивости и уже не знала, как себя вести с ним. Новые, будоражащие чувства охватили ее. Наташа испугалась их, хотела забыться, рассудить здраво. Разве за этой дружбой она рвалась сюда, обивая пороги военкомата?.. Нет, нет и нет! Любовь — это, конечно, большое счастье. Но разве можно быть счастливой, когда вокруг тебя страдают и мучатся тысячи людей!

Наташа поделилась своими мыслями с подругой. Та не согласилась с ней.

— Ну и что же, война… Люди всегда родятся, умирают, любят, ненавидят, страдают. Не пойми меня дурно, Наташка, но приглянись мне сейчас парень, я бы не стала раздумывать. По-моему, иди смело навстречу своей судьбе.

— Не Илья ли судьба моя?

— А может, и он. Почем знать?

Нет, не ее это судьба. Надо сначала вернуться с победой, а потом уже любить, без оглядки, с чистой совестью.

Так она и скажет Илье, если он снова заведет разговор. А самой почему-то очень захотелось пойти к нему, услышать его голос. Она взяла котелок с супом и направилась в вагон-изолятор.

Гауптвахту охраняла одна из знакомых Наташи. Пока эшелон стоял на какой-то станции, она прохаживалась вдоль состава и встретила Наташу с распростертыми объятиями:

— Как хорошо, Наташка! Весной пахнет!

Наташа тоже любила весну. Она невольно вспомнила утопающий в зелени Байкал, гомон перелетных птиц, аромат смолы. А тут — серые ветки деревьев, какое-то негреющее солнце, жидкий снег, хлюпающий под ногами. Ей был непонятен восторг подруги.

— Ты к Илюшке, что ли? Давай быстренько, пока дежурного не видать. Батуева за хлебом послали.

Подруги постучали в вагон-изолятор, отомкнули дверь. Илья подал руку, помог Наташе забраться в вагон.

— Потише разговаривайте, — предупредила де-вушка-часовой, задвигая дверь.

— Слушаюсь, товарищ командир!

Илья шутливо отдал честь. Когда остались один на один, он посерьезнел, признался:

— Эх, никудышный я человек, Наташка. Вдруг тебе придется ходить к мужу в тюрьму на свидание?

— А я за такого и не пойду, — отшутилась она, потом решительно заключила: — Если полюблю, то и в тюрьму пойду. А иначе что ж за любовь?

Илье вдруг захотелось схватить ее, прижать к себе, расцеловать. Он смутился своего желания, покраснел, отодвинулся.

— Что с тобой, Илья?

Тот быстро нашелся:

— Фролова вспомнил: чудной человек. Сам же посадил сюда, сам же велел накормить досыта и по рюмке водки послал. Каков?

— Партийный он человек, вот и понимает людей.

— А что мы за люди?

Пилипенко явно напрашивался на похвалу, но девушка промолчала. Тогда он с отчаянной решимостью придвинулся к ней, взял за руку:

— Наташка…

Глаза его вспыхнули, загорелись. Но не было в них обычной бедовости и озорства. Было что-то серьезное, упрямое, нежное, такое, от чего закружилась у нее голова.

— Не то, не то, Илья. — Она слишком поспешно отодвинулась, засунула руки в карманы шинели. — Такое страшное время. Смерть кругом, а ты…

Она говорила то, что подсказывал ей разум, но сердце предательски сжималось, колотилось, тянулось к ласке. Наташа пересилила себя.

— Вот и подумай, Илья, — сказала она строго. — В силах мы побороть себя или нет?.. Может, у нас и несерьезно?

— А зачем побороть?

— Затем…

У Наташи вдруг навернулись слезы, голос задрожал. Она поняла, что уже проговорилась: зачем было произносить «побороть себя»? Ей стало очень стыдно.

Илья не понял смятения девушки, настаивал на своем:

— Пойми меня, жить без тебя не могу, Наташенька…

Он осторожно привлек ее к себе, поцеловал в губы. Она не противилась, уронила руки, прижалась. Почувствовала, как приятная теплота наполняет тело. Наташа рывком, с отчаянной строгостью, резко отодвинулась на самый край нар. В глазах блестели слезы. Он снова притянул ее к себе, тяжело дышал.

— Довольно! — Она стремительно встала.

— Значит, так?

— Открой мне дверь.

— Значит, так?

Наташа потрясла дверь. Снаружи лязгнуло железо.

Илья выплеснул на снег суп, надел ей на руку пустой котелок.