Михаил Толкач - Третий эшелон

— Эй, сибирячок! Будя! Будя кланяться!

Снаряд взорвался слишком близко: Илью накрыло тучей белесой пыли, ударило волной кирпичной крошки. Цыремпил испуганно привстал, опасаясь за товарища. А тот отплевывался, ругался. Теперь внизу смеялся Цыремпил.

Листравой тем временем выспрашивал у местного помощника машиниста об условиях снабжения углем и водой, а того интересовало, какие новости известны о Демянском котле. Узнав, что кольцо окружения немцы прорвали, посетовал:

— Генералы, видать, слабоваты…

Заметив на стене парней, не одобрил поведения Ильи:

— Рисуется парень…

Александру Федоровичу было неприятно это замечание. Поэтому он перевел разговор на другую тему, спросил:

— А там, на реке, у движка, где воду набираете, тоже стреляют? — Бывает, но реже: фронт дальше.

Помощник собрал в небольшой деревянный чемодан свои пожитки. Отдельно увязал поношенную шинель, сапоги со стоптанными вкось каблуками.

— Машиниста моего, Никитича, вещи, — грустно объяснил он, затягивая узел. — Тут его прямо на сиденье пришпилило.

Александр Федорович снял шапку, печально посмотрел на кожаную подушку сиденья с продавленными пружинами.

— Подай впе-е-еред! — раздался звонкий голос Пилипенко.

Листравой осторожно подвинулся на правую сторону будки, словно опасаясь потревожить память того, кто недавно сжимал этот реверс. Он бережно перевел теплые рычаги, и ему показалось, что они еще теплы от рук Никитича.

Парни по балке подобрались к крыше, зацепили железо, потащили на себя. Им удалось выдвинуть крышу над рельсами так, чтобы она смогла прикрыть паровоз, как зонтом. Пилипенко стоял теперь внизу.

Паровоз подошел под железный шатер. Дым из трубы стал ударяться в навес, опускаться вниз, теряясь в развалинах.

— Ишь ты! — сдержанно одобрил помощник выдумку Ильи. — Ловко! И ночью способно, искры потеряются…

Он замолчал, должно быть, сожалея, что ему раньше самому не пришло такое в голову. А Листравой подобрел: не подкачали ребята, не все у них «рисовка».

Но когда Илья поднялся в будку, Листравой на-супленно сказал:

— Ты вот что, Илья. Не храбрись, не суйся, куда тебя не посылают. Кому нужна твоя телячья прыть? — И строго, даже злобно добавил: — Врагу нужна, немцу! Вот!

— Ползать на брюхе прикажете?

— Дурак, парень! Ты не на один и не на два дня нужен. Дорога наша длинная до границы-то… Повторишь, товарищ Пилипенко, накажу по-своему.

И Листравой вполне серьезно поднес к носу Илья свой большущий кулачище.

— Так и знай! Вот!

Мысль Листравого об осторожности озадачила Илью. В самом деле, если он, другой, третий без смысла будут рисковать жизнью, кто же воевать станет?

Собственная смелость, которой Илья гордился минуту назад, померкла и вызвала стыд. Он рвался на фронт не для того, чтобы в первый же день погибнуть от шальной пули.

Совсем по-иному отнесся к словам машиниста Цыремпил. Без риска воевать нельзя. Если бы умирали только лишь с толком да смыслом — что за война? Все остерегались бы, приглядывались, выбирали. Разве, к примеру, можно уверенно вести поезд, не опасаясь, что где-то впереди разобран путь?

Из уважения к Листравому этих мыслей вслух Цыремпил не высказал.

Местный помощник машиниста, уходя, спросил Илью:

— Ты, может, и насчет вагонов скумекаешь? Котелок у тебя варит.

— Каких вагонов? — полюбопытствовал Листравой.

— На снарядном складе. Штук с полсотни. Их разгрузили, а немец подвинулся. Шпарит из тяжелых, не дает ездить. Они как заметят паровоз, так и лупят, чертяки проклятые.

Помощник машиниста помрачнел, махнул грязной рукой.

— Пашку, кочегара нашего… тово. Только мы сунулись, его в голову. Комендант грит, пропади они пропадом, вагоны. А ночью придет груз, вас же заругает. Потому что приходится все вывозить на машинах. Нас он каждую ночь ругал…

— Ну и в чем дело? — Листравой был готов сейчас же отправиться ехать за теми вагонами, хотя его пока никто не посылал: он в душе поклялся быть достойным памяти человека, недавно погибшего на этом паровозе.

— Нас же не заставляют и не посылают, — напомнил Илья, подзадоривая Александра Федоровича.

Но тот даже не оглянулся. Он еще не принял определенного решения, но был уверен, что найдет выход.

— Покажи, друг. Места тебе лучше знакомые. Мы скоренько, — обратился он к помощнику машиниста.

Тот задумался. И было над чем.

Где-то в нескольких километрах отсюда его ждали дома. Ждали давно, мучительно. И вот теперь, когда он выполнил свой долг, когда пришла смена, нужно снова рисковать. Там, где уже лежат двое. Он вспомнил заплаканные глаза жены и льняную голову дочурки.

Илья истолковал молчание этого человека по-своему.

— Трусишь, дядька? Бельишка про запас не прихватил?

— Трепло!

Помощник машиниста решительно швырнул узел с одеждой в угол.

— Иди за разрешением, герой…

— Товарищ Пилипенко, отправляйтесь. Поедем, мол, на снарядный.

— От стрелочника позвони. Ближе, — посоветовал помощник.

Илья загремел сапогами по железным ступенькам лестницы.

Наташа выслушала распоряжение Краснова о вступлении на дежурство, спросила:

— Поезда есть на подходе?

— Будут. Позвоню, дам команду.

Краснов говорил коротко, подражая военному коменданту. За резкими, броскими словами он скрывал свою растерянность и неясное представление новых обязанностей в этих напряженных и жестких условиях. Спросить у кого-либо стеснялся: эксплуатационник с двадцатилетним стажем — и вдруг спрашивать.

Наташа направилась в конец станции. Низкое солнце медно светилось в лужах. Где-то в стороне, за грудами битого кирпича, трепетно насвистывал скворец. Странно было слышать этот мирный переливчатый напев среди унылых скорбных развалин. Наташа замедлила шаги, прислушалась. Птица умолкла. Снова гнетущая тишина, только мелкие камешки скрипели под ногами да громко стучало сердце.

Над кирпичными стенами забурлил темно-корич-невый дым, округлой шапкой повисая в воздухе.

«Илья старается», — с гордостью подумала она.

Неожиданно снова началась стрельба. Наташа отбежала от путей, легла за бугорок. Почувствовала, как на виске колотится жилка. Девушка прижала ее ладонью, осмотрелась вокруг.

Прямо перед глазами колыхалась былинка. Стебелек у нее снизу зеленел. Наташе представилось, что это свежие соки пробиваются сквозь землю, оживляют помертвевшие зимой листки, раскачивают былинку, тормошат ее, ища выхода. Как та жилка, что бьется у нее самой на виске.

И Наташа увидела в этой травинке что-то родное, близкое, успокаивающее. «Правду говорят, — подумала она, — что на своей земле каждая веточка за тебя».

Взрывы отгремели. Наташа поднялась, зацепилась за что-то шинелью. Посмотрела вниз: пень, какой-то розовый налет на его срезе. Очевидно, сочились корни. «И здесь есть жизнь», — обрадовалась она.