Каменный Пояс, 1982

Я не заметил, когда старики смолкли. Вдруг совсем рядом, на улице, пиликнуло. Кто-то в избе хмыкнул:

— В гармоню никак собрался играть.

— Неужели он с гармоней на покос приехал?

— С ней, баламут.

А гармонь действительно заиграла. И не грустное что-то, а незамысловатое, резвое и беспечное.

Голос, неожиданно чистый и ладный тенорок, выпорхнул в ночи, как жаворонок после дождя. Гармонь играла, не оставляя места скорбной лесниковой душе, которая будто бы бродила еще в потемках возле кордона. Гармонь заливалась. И в разухабистых и озорных звуках ее не было никакой непристойности. Вдруг все умолкло.

— Пустила! — выдохнули разом в избе.

— Почет серой капусте в базарный день.

— Лучше бы не пускала, — сказала та, самая старшая. — Намается еще хуже, чем одна. С ним баушка только и справляется.

— И эта справится. Подберется половчей, да и...

— Не нужно мне нисколько про них, — зевнула старуха. — Своих забот полно. — И почти тут же всхрапнула.

Вслед за ней фигурно заприсвистывал и одинокий дед на печи. Тетя Дуня еще поворочалась немного, затем встала, заперла дверь и легла, затихла. Темнеть перестало, но до рассвета оставалось еще часа два. Когда я уснул, не помню.

Геночка заявился к утру, в четыре часа. Небольшого росточка, сухонький, курносый и, кажется, рыжий. Виновато поскребся в дверь, на печь полез прямо с гармонью. Та неосторожно пиликнула.

— Айда, поиграй нам сверху, — сказала тетя Дуня. — Все веселей встанем.

— Он за ночь до того, поди, наигрался, что до вечера, как опоенный, ходить будет.

— Это... — в Геночкином голосе скрывалась застенчивость, — я лесничихе один уповод покосить обещался. Если баушка приедет, пусть меня не теряет.

— Коси, не жалко, — ответила хозяйка. — Жениться не надумал?

— Посмотрим, — ответил парень сквозь сон.

— Его бы женить, — нехотя пробормотала самая старшая. — А после жену отобрать. Вот тогда бы узнал.

Но что бы он узнал, никто не стал спрашивать.

Светало. Все потихоньку вставали, неторопливо, с отдыхом, одевались и уходили на свои делянки.

Я шел, и многие вчерашние мысли казались мне уже несправедливыми. В конце концов, не одни старики. После работы приедут и помоложе. Мне же самому косить, пожалуй, даже нравится. И если я летом ни разу не побываю на покосе, то посчитаю себя... обделенным, что ли.

На своей еланке я достал отяжелевшую от росы косу. Поправил ее бруском и пошел первый ряд. Тело с непривычки ныло, но косить по холодку было легко. И тот дурманящий запах, что исходит от травы в жару, еще не появился. Кончив ряд, я прошелся по лезвию бруском. Недалеко реже, чем у меня, отозвались брусками те, с кем я коротал ночь. Дед мой говорил, что по этому звуку можно определить, кто косит: старый или молодой, усталый или нет.

«Пришли уже», — подумал я про стариков.

Было очень тихо.

МАГНИТОГОРСК: ИМЕНИ БОРИСА РУЧЬЕВА

Литературное объединение имени Бориса Ручьева всего лишь на год моложе своего города, так что творческое становление его первых поэтов и прозаиков происходило в котлованах, на строительных лесах будущего гиганта отечественной индустрии. Первые из первых певцов Магнитки — Борис Ручьев, Василий Макаров, Александр Ворошилов, Александр Авдеенко, Михаил Люгарин, Яков Вохменцев, Александр Лозневой, Марк Гроссман — заложили те добрые традиции, которые свято поддерживаются многими поколениями литераторов Магнитогорска.

Ежегодно в один из «литературных вторников» (так называют они свои занятия) объединенцы приходят в музей-квартиру Бориса Ручьева: старые фотографии, журналы, некогда издававшиеся в Магнитогорске, книги их предшественников — все это убеждает в том, что литераторы Магнитки всегда черпали вдохновение в гуще рабочей жизни.

Трудно предсказать, для кого из нынешнего поколения литературного объединения поэзия станет судьбой, но ясно одно — и для них главным источником творческой мысли есть и будет труд.

♦♦♦

Я шел в огонь,

Он зубы свои скалил,

Ему, видать, понравилась игра.

А город спал, морозен и хрустален,

И ничего не ведал до утра.

Гостеприимно выстроились стены,

Спешил в тепло усталый человек,

А я стоял у дымного мартена,

Тяжелый пот отряхивая с век.

Мне в эту ночь то плакалось, то пелось,

Гудела сталь в оплавленном ковше,

И ничего так страшно не хотелось,

Как устоять на этом рубеже.

♦♦♦

Полвека шумит мой завод многотрубный.

Здесь реки стальные начало берут,

И тем я горжусь, что достался мне трудный,

Но очень уж нужный для Родины труд.

Пусть жаром печет и вздуваются вены,

Но большего счастия нет для меня —

Быть сыном Магнитки, стоять у мартена

И чувствовать сердцем дыханье огня.

Горячей работой нельзя не гордиться,

Я возле металла душою окреп

И каждому низко готов поклониться,

Кто честным трудом заработал свой хлеб.

ЛЕСОРУБЫ

Мы в бору бригадой жили,

Строевой валили лес.

Нас наотмашь ливни били

С громыхающих небес.

Комариным звоном пела

Зауральская жара,

И спина деревенела

В этом пекле до утра.

Сам старшой дивился зычно:

— Наворочали ж мы дур! —

И заканчивал обычно:

— Баста, братцы! Перекур!

Все лежали и дымили,

Передышку дав рукам,

А над нами сосны плыли

По белесым облакам.

Ни один меня в бригаде

Не обидел, не ругнул —

Понимали: хлеба ради

С малых лет я спину гнул.

Оттого на равных взяли,

Хоть и был почти малец,

Что геройской смертью пали

Старший брат мой и отец...

Кончен день. Старшой солидно

Говорил: «На стан пора», —

И, меня жалея, видно,

Кто-то нес два топора.

После ужина курили,

Заводили разговор

И про то, как немца били,

И про то, как немец пер,

Про находчивость солдата,

Про чужой, постылый край,

Да просили Федьку-хвата,

Побасенку, мол, поддай.

Взрывы хохота летели

В остывающую синь.

Мужики едва хрипели:

— Ну и Федька, сук-кин сын!

Разговор кружился птицей

В свете гаснущего дня.

Сон морил, и тихо лица

Уплывали от меня.

Может, в эти перегрузки,

В дни усталости до слез

Всей душою к людям русским

Я, как деревце, прирос,

И за все, что я имею,

Перед ними я в долгу

И, наверно, жизнью всею

Рассчитаться не смогу.