Петр Петров - Крутые перевалы

— Измотался, — решил он и задремал.

Дорога вела в длинный Баяхтинский хребет, знаменитый своей крутизной. Лошади шли шагом, спокойно побрякивая колокольчиками.

Но на самом крутяке они вдруг остановились.

И не успели еще подняться с кошевки Лямка и Яхонтов, как грохнули один за другим два выстрела.

В ответ им, точно пораженные, затрещали далекие вершины скал… Яхонтов почувствовал ожог около локтя левой руки.

Он быстро вскочил на ноги, намереваясь защищаться.

Вблизи, за деревьями, послышался хриплый бас, напоминающий собачий лай. Кто-то брякнул железом (видно, ружьем).

«Еще будут стрелять», — мелькнула у Яхонтова мысль, и, подстегнутый близкой опасностью, он судорожно схватил лежавшую в кошевке двустволку.

Лямка хотел остановить лошадей и старчески всхлипывал.

Лошади шарахнулись в сторону и увязли в снегу. Из-за ветвистой сосны прыгнули двое. Яхонтов выскочил из кошевки и, почти не целясь, выпустил один за другим оба заряда… Сквозь дым ничего нельзя было рассмотреть, но вслед за выстрелами послышался хриплый стон.

Лямка в тот же миг соскочил с козел и, увязая в глубоком снегу, полез к кореннику развязывать супонь. Яхонтов судорожно толкал в гнезда ружья патроны. Он никак не мог пересилить лихорадочную дрожь.

Левая рука с каждым мгновением ослабевала, точно ее медленно резали тупым ножом. Перед глазами замелькали, закружились темные фигуры, как пляшущие в воздухе сорванные ветром листья.

Пока Лямка выправил лошадей на дорогу, Яхонтов стоял наизготовке с ружьем. Раненый стонал по-прежнему. Видно было, как он извивался и пытался встать.

— Садись! — прошипел Лямка внушительно и строго.

Яхонтов упал в кошевку уже на ходу. Лошади с бешеным храпом пронесли их мимо валявшегося на снегу человека и только на самой вершине хребта замедлили ход. Гусевая сильно прихрамывала на заднюю ногу, но не отпускала постромок.

— Живой, товарищ дирехтур? — как-то робко и таинственно спросил Лямка.

Яхонтов приподнялся на правой руке и застонал. Левая рука ныла и мерзла.

— Емельку мы подшибли-то… Это они с Исусом пугнули в нас, сукины сыны! — сказал шепотом Лямка, но Яхонтов свернулся на дне кошевки и попросил ехать скорее.

Лямка отвернулся и, крикнув «Грабят!», пустил лошадей во весь опор. (В этот момент ему казалось, что их действительно грабят). Кошевку бросало, как легкую щепку.

Навстречу огневым каскадом вспыхивали мелькающие звезды.

После спектакля Валентина встречалась с Василием, как и прежде: утром и вечером за столом, а днем в конторе. Но эти встречи носили далеко не прежний характер. Валентина говорила с ним только о «делах службы».

Однажды, возвращаясь из клуба, Василий нерешительно подошел к ней.

— Слушай, Валя, за что ты дуешься на меня?

— Во-первых, я вам не Валя, а во-вторых, прошу оставить меня в покое, товарищ Медведев.

Голос Насти оборвал их.

Спускаясь с крыльца, Лоскутова с искаженным лицом обиженно лепетала:

— Граждане! Граждане!.. Что за дикарка эта грязная баба! Да как она смеет! Товарищ Медведев, вы как мужчина и мой близкий…

— За что это вы поцапались, черт вас дери?

Василий знал, что Настя выставила Лоскутову, и предчувствовал, что об этом завтра же узнает весь прииск. Проклятые женщины, теперь они будут трепать языком…

Настя встретила его на кухне:

— Я не позволю поганить наш дом… Это что же такое: сегодня — с одним, завтра — с другим?

— Ну, будет, будет, достаточно! — отозвался из своей комнаты Рувимович, сдерживая смех. — Ты напрасно, товарищ Настасья…

Валентина задержалась немного в сенях, провожая глазами Лоскутову, и вошла в дом, когда Настя окончила ругаться, но она слышала и все поняла.

— Вот тоже шляется девица! — напустилась было на нее Настя. Но тут же улыбнулась, точно растаяла: — Какая мякина эта золотозубая… Пухлая, а весу нет… Я ее шваркнула, она и пол целовать!

Техники и Рувимович с Василием сдерживали смех. Это вновь рассердило Настю.

— У, жеребцы, язви вас!

В окна была видна темная опушка соснового леса. Над крышами приисковых зданий голубели клубы густого дыма.

Слышно было, как звенела капель и журчали неисчислимые потоки.

Валентина прильнула лицом к оконному стеклу.

Стряхивая с сапог мягкий снег, Василий вышел за ограду и направился вниз по разложине, к последним постройкам Борового. От слов Валентины путались мысли и в сердце поднималась смутная тревога, и это лишало равновесия и покоя. По-своему он размышлял, что сделал ошибку не только для себя, но и для дела, ради которого принесены бесчисленные жертвы.

«Нет, так не подходят к хорошей женщине, как я», — заключил он, направляясь через рощу к квартире Качуры.

«Мы должны овладеть полезной культурой прошлого и создать свою, классовую. Плох тот коммунист, который не может избавиться от методов военного коммунизма», — припомнил он слова Рувимовича.

С этими думами и с досадой на свою связь с Лоскутовой он переступил порог Качуриной квартиры.

Старик сидел на обрубке около железной печи и, разглаживая закопченную дожелта бороду, курил трубку. Свесив через брус сивую голову, Качуриха усмехалась беззубым ртом. Обостренными скулами и бойкими еще глазами она напоминала притаившуюся лисицу.

— Кажись, Васюха? — прошамкал Качура.

— Он самый. Здорово, дед!

— Гости, парень, — обрадовался старик. — Чего так нахохлился?

— Дума, дед, берет. Учиться хочу умотнуть, — неожиданно выпалил Василий.

Качура выдернул из отвисшего угла губ чубук и, показав два желтых зуба, часто замигал близорукими глазами.

— Да ты облешачил или обеленился? — едва слышно проговорил он. — А прииск-то как оставишь?

— Вот я тоже думал, но ведь не вечно же мне быть безграмотным, — нерешительно начал Василий. — Если у нас не будет своих грамотных людей, то далеко не уедешь и Сунцовых не подвалишь. Вот я как будто и все понимаю, а против Яхонтова — барахло. Что он чертит? Как вычисляет — ни черта мы все не маракуем.

Качура повесил было на грудь голову, но быстро встряхнулся.

— Шалость это, — решительно сказал он, вставая.

— Как шалость?

— Не учение, а твоя скоропостижность. Разворошил все, как бы напакостил, и штаны задирать!.. Дело хочешь ронять… Вот так у вас и выходит широким кверху.

Василий видел, как затряслись старческие челюсти и из рук Качуры выпала трубка.

— Блажной, кровь в тебе дурит, — продолжал Качура. — А того не видишь, что здесь все без тебя кубарем полетит. Послушай, чо болтает Ганька-шахтер, а его уськает Еграшка, так и знай.

Василий готовился возражать, но последние слова старика обезоружили его.

— А что ты слыхал?