Петр Петров - Крутые перевалы

С гор шумели потоки. От буйного нашествия вод ширилась и полнела река. Гривастые волны хлестали через берега, по разложинам катились на солончаковую равнину. Вода утративших берега озер подбиралась к покривившимся заборам рыбинских мужиков. С гор, что отгородились лесом от левого берега и села, оседали на степь извечные голубые туманы и, казалось, не было конца и предела этим воздушным кочевникам. А за немереной степью дымились прозрачной синевой зубчатые Саянские отроги.

Стоя по щиколотку в холодной воде, булькавшей сквозь доски мостков, женщина отжимала белье. Поддернутая кверху юбка обнажала смуглые икры ее ног, липла к бедрам. В непроницаемой мути разлива золотой бровью отражался ущербный месяц.

Женщина задумчиво смотрела в воду; она вздрогнула, как от внезапного ожога, когда позади раздалась дробь лошадиных копыт. Женщина оглянулась и в первое мгновение встретилась с черными пылающими глазами карего жеребца. Из-за взвихренной гривы мелькнула кепка с расколотым козырьком. И всегда свежее черноусое лицо председателя правления рыбинской артели весело улыбнулось.

Женщина торопливо поправила юбку и забросила за плечи темные волосы.

— Простудишься, баба! — крикнул Пастиков, соскакивая на землю.

Черные брови «бабы» сошлись у переносицы. В темных, немного узких глазах вспыхнуло что-то похожее на обиду и укор.

— Тебе хоронить не придется, Петро Афанасьевич.

Пастиков улыбался. Жеребец тянул седока к воде.

— Надо хлеб сеять, а ты — умирать… Такую колотушкой не опрокинешь… В холе жила, Анна.

— Только это и припомнил… другое-то ветром из памяти выдуло.

И опять сузила вспыхнувшие в узких прорезях глаза, будто желая этим показать презрение всему, чем живет он, Пастиков.

Карий забрел в воду и закопытил, вздувая под животом клубы белой пены.

— Балуй, лешак! — Анна загораживала рукой полное розовое лицо. — Ишь откормили чужими-то овсами, — покосилась она на хозяина.

— Твоего пока не ел, Анна.

Пастиков вывел жеребца и, запустив руку в темную заросль гривы, легко поднялся на его желобистую спину. Чуть улыбаясь полными губами, Анна упорно рассматривала крепкую фигуру председателя правления.

— Не ты, а рубаха твоя говорит, — продолжал он. — И скажи, какой черт тебя спеленал с Тимохой… Да в артели ты в три цены пошла бы… Или вот на Шайтан-поле нужны будут люди.

Анна опустила на мостки корзину. Грудь ее плотно обтянулась синей кофтой.

— Ты не спросонья ли, Петро Афанасьевич… С кем думу-то эту думал?

Пастиков трепал волнистую гриву жеребца, сверкал белыми зубами. Лошадь нетерпеливо грызла удила, брызжа пеной, и порывалась броситься в переулок, приткнувшийся к реке.

— Мне обидно, товарищ Пастиков, за такие слова даже… Не из таких поди, что на чужую постель ходят.

— Я и не о постели, баба… Шевельни мозгами.

Пастиков выдернул из бокового кармана серый лист бумаги и махнул им около прижатых ушей лошади.

— Вот телеграмма из края, Анна… Значит, я еду за старшего разведки на Шайтан-поле… Знаешь какая будоражь пойдет в этом районе!

— Как же артель-то бросаешь? — Анна смотрела на свое отражение в воде и терла красные озябшие руки.

Глядя на нее, Пастиков вспоминал прошлое. До того года, когда Пастикова «забрили», они не знали разных дорог. И уже в окопах около Мазурских озер он получил письмо о замужестве Анны. Тогда впервые солдат Петр Пастиков почувствовал непоправимый провал в своей жизни.

Колесили годы, колесил по земле шалый ветер, и вместе с ним колесил Пастиков без долгих пристанищ. С тех памятных дней Анна, предмет его молодых надежд, появлялась в думах, как грусть об утраченной какой-то части себя, отчего не прибавлялось ни тепла, ни радости.

Пастиков редко вдумывался, почему Анна к нему, раненному вторично в ногу во время борьбы партизан с белыми, ходила за реку с хлебом и перевязывала отекшую ступню. Пастиков знал, что она тяжко несла необласканные дни с пьяницей Тимофеем, и из ей одной понятного упрямства не хотела уходить от него, а с соседями судила колхозные порядки.

— Здесь дело налажено, а должность передаю Соколову, — ответил он.

— Путем-дорога, — тихо уронила Анна. Она пошла на взгорок, вразбег переставляя босые крепкие ноги.

Лошадь мчалась крупной рысью на колхозный двор. Пастиков уже раскаивался, что хвастливо поделился с Анной предстоящей поездкой и радостью, купленной многими бессонными ночами.

— А все-таки донял край, — вслух думал он.

Ему представлялись желтые сосновые постройки и ревущие стада зверья в благодатной вдовствующей долине только охотникам известного Шайтан-поля. Пастиков закрывал глаза и видел новый город, покоящийся в запахах кедровой смолы, громыхающий моторами тракторов и гудками фабричных труб. И все это тонуло в неомраченной зелени первобытных лесов.

Пастиков сдал лошадь конюху и через калитку прошел к конторе. Около выставленных из-под навеса машин копошились люди. «Интеры» пыхтели, как медведи в жару. И когда весть об отъезде облетела двор, колхозники окружили предправления.

— Да неужто покидаешь артель?!

— Не дадим человека… Бумагу надо написать!

— Эх, брат!.. Живое дело бросать, а ехать в чертову дикушу.

— Не загадывайте! — Пастиков подхрамывал и смеялся. — Сам рвался на новые места… Оно и вам плохого не будет… Ну-ко начнем дорогу прорубать или кладь, к примеру, возить…

Пастиков не заметил, как подкрался свежий вечер. Под гору к реке пылило стадо, — там раскинулись колхозные дворы, построенные два года назад. И теперь, когда после сдачи дел ощутил отрыв от людей, с которыми сжился, — больно заколотилось сердце. Страдные дни артели вставали, как верстовые столбы. Два года он шел упорно, подобно лошади, в гору с тяжелым возом и этой весной надеялся взять первенство не только в своем районе, но и в целом крае. Цифра триста шестьдесят дворов четко засеклась в мозгу: сколачивать артель пришлось ему с немногими помощниками.

Незабываемые годы прибавили седины на висках Пастикова. И, может быть, сознание пережитого дерзостно толкало его к новым действиям, как бойца, упоенного битвой.

Припадая на левую ногу, Пастиков животом наткнулся на зад телеги, загородившей ворота. Подняв голову, он убедился, что телега была не одна. На возах под брезентовыми полотнищами громоздились какие-то, видимо, легкие вещи.