Петр Петров - Крутые перевалы

— Обманка, — посмеивался Кутенин. — Тут она замаскирована в петушиные перья, а дура-рыба думает: букашка.

— Ну-ко, дай я, — сказал Пастиков.

— Валяй… Разучился, поди?

Пастиков пустил удочку, около которой сразу же запрыгали хариусы.

— Подхватывай!

Леса свистнула над головами и сорвалась с удилища.

Стефания тихо охнула, мотая рукой.

— И што ты наделал! — заревел Самоха на побледневшего Пастикова. Он приподнял стефаньину руку и сморщил безусое лицо. В пленке между пальцами руки впилась с жаброй удочка; мотылек из петушиных перьев краснел от крови.

— Тащите! — громко сказала Стефания, морщась от боли.

Севрунов вымыл руки и, разогнув удочку, вырвал жабру с клубком запекшейся крови.

— Давай спирт! — крикнул он Самохе. Глядя на Севрунова, Стефания заулыбалась. Самоха закидывал снова и, к удивлению оживившейся компании, вытянул крупного ленка.

— Ладь ужин, — сказал он разводившему костер Додышеву.

— Икряной, — приговаривал Севрунов, барахтаясь с ленком.

Солнце уже катилось к стрельчатым вершинам чернопадских гор, когда от улуса послышался топот конских копыт. Севрунов вышел из палатки и, щурясь на реку сквозь роговые очки, позвал остальных.

— Кажется, хозяева едут, — усмехнулся он, задерживаясь взглядом на переднем всаднике.

— Едут и есть, — подтвердил Самоха, увидев вывернувших из ложбины верховых. Косматые монголки фыркали и косились на вьющийся дымок.

Алжибай подъехал с сыном Тимолаем и пятью стариками.

— Что это за шапки у них? — шепнула Севрунову Стефания. — С какими-то бубенчиками.

— Это они для переговоров с нами такие одели, — заметил опытный Самоха.

Камасинцы привязали к деревьям коней и поздоровались с разведчиками. Все они были в новых дохах. Самоха постелил около костра одну из палаток и пригласил гостей. Приезжие уселись, поджав под себя ноги.

— Кури! — старшина протянул Севрунову трубку, видимо, принимая его за начальника.

— Спасибо, не курю.

— Пошто так?

Алжибай оглянул Додышева и захлебнулся едучим дымом. Узнал ли он в студенте своего единоплеменника, или при виде монгольского лица память подсказала старшине случай, имевший место в его жизни пятнадцать лет тому назад… Было первое морозное утро. По Сыгырде начинались забереги, а на тайгу спускалась мягкая белая шуба. Алжибай с половинщиком Сапроном Додышевым дрожали на легком, вертком салике. Закоченевший Додышев правил в носу, отбивая примитивное суденышко от острозубых камней, а старшина управлял кормой. Через салик стремительно перелетали холодные волны. Алжибай сидел на пушнине.

Они уже прошли Голубой порог и Додышев ударил роньжей, чтобы пристать к берегу, когда старшина спустил курок. Вместе с выстрелом безъюртный Додышев улетел с салика, только слегка качнув его. Но в улусе не все верили, что половинщика задрал медведь… Студент Додышев помнил еще слова умирающей матери, обращенные с проклятием к старшине. Помнил он и то, как Алжибай по осеням спаивал весь улус и, забирая у камасинцев меха, уезжал в степи, откуда привозил вино, махорку, ружейные припасы и яркие ситцы. А покойная мать за один мешок гнилых сухарей целую зиму вышивала Алжибаю унты. Много унтов и мехов старшина продал русским купцам, выезжавшим в улус перед весенней путиной.

И, может быть, в увертливых, как черные зверьки глазах молодого обрусевшего камасинца глава племени прочел надвигающееся возмездие. Он циркнул сквозь зубы желтой слюной и торопливо спросил по-русски:

— Охоты нет, — зачем приехал?

— Мы на свою, охоту приехали, — улыбнулся Пастиков. — Будем строить здесь город звериный.

Не в меру большая голова старшины закачалась на прямых плечах, точно собираясь перевернуть его неуклюжее туловище вверх колесообразными ногами.

— Смешно говоришь, — гортанно ответил он.

— Почему смешно? — вмешалась Стефания.

— Зверь любит волю.

— А мы на маралах будем верхом ездить, а лисиц и соболей приучим, как собак, спать с нами.

Сидевший рядом с Севруновым кривой старик, с ископанным оспой лицом, сердито засмеялся и схватился за впалую грудь.

— Ой, худо, худо! — выдохнул он.

— Хорошо будет, — возразил Севрунов. — Дорогу проложим на Шайтан-поле, машины сюда приедут… Вам работу дадим.

— Худо будет… Зверь уйдет.

Алжибай оглянул своих и заговорил по-камасински. На его высокой шапке зазвенели крохотные бубенцы, издавая звуки разбитого стекла. Тут-то и выступил кривой старик Аёзя.

— Фарту не будет. — Единственный глаз старика метался по лицам присутствующих. — Шайтан-поле не любит людей… Посмотрите, там есть знаки. Давно, когда здесь не было еще белых, один князь — звали его Мурабай — пробовал ковырять поле, но духи в одну ночь вырвали его плоды и побили князевых зверей… Сам Мурабай тоже издох от шайтана…

Старик закашлялся и долго харчал, тужась вытолкнуть булькотавшую в груди мокроту.

Пастиков изломал на раскрасневшемся лице лукавую улыбку. Но, скрутив трубочкой желтый окурок цигарки, бросил его в пенящиеся волны реки.

Камасинцы молчали. Аёзя и старшина нахмурили брови. Фарфоровые зубы Алжибая застучали, как дождевые капли о крышу.

— Этот земля наш, — ответил он, подавая бумагу, желтую от пота и ветхости.

— Сам Катерина давал земля камасинцам, — подтвердил кривой Аёзя.

— Советская власть отменила такие права. — Стефания передала бумагу звероводу, поднялась на ноги, собираясь, видимо, крепко потолковать с камасинцами о новых законах, но гости уже собирались домой. Старшина вырвал из руки зверовода грамоту и, колеся короткими ногами, побежал к лошадям.

— Наш не пойдет работать! — угрожал Аёзя. — Катерина давал землю.

— Пойдете, когда увидите, что мы пришли помочь вам. — Камасинцев изумила родная речь Додышева.

Старшину окружали подходившие из улуса соплеменники. Потрясенный неожиданностью, он делал знаки, чтобы они бежали отсюда, но таежные люди не двигались.

— Ты наш!.. Ты сын Сапрона? — спрашивали они, глядя на студента.

Старшина легко вскочил в седло и вместе с Тимолаем ускакал в улус. По берегу четко стучали каменно-крепкие копыта резвых монголок.

Камасинцы подались назад, но все еще медлили.

— Угостить надо, — сказал Самоха Стефании. Он вытряхнул из куля десятка два французских булок и, широко взмахнув длинными руками, позвал:

— Подходи, друг, знаком будем!

Увидев хлеб, камасинцы заколебались.

— Берите, берите, — совала Стефания булку в руки высокому улусянину.

Камасинцы разделили булки, а затем каждый из них смерил глазами женщину.

— Вот конфеты, — старалась она. — Вот Додышев, он расскажет зачем мы приехали.

Солнце скатилось в зеленеющую тайгу. От Ширана потянулся к небу сизо-голубой туман, и камасинцы, поборов страх перед старшиной и духами, все еще слушали и спрашивали Додышева. И наконец, когда их осталось не больше десятка, в кругу поднялся высокий худогрудый половинщик Алжибая Парабилка. Острые скулы камасинца дрожали, глаза робко бегали.