Петр Петров - Крутые перевалы

«Зверь», — подумал старшина и поднял маузер.

В то же мгновение через дорогу прыгнула резвая кабарга и остановилась боком к Алжибаю под кустом мелких пихтачей.

— Сухая, — прошептал старшина, ловя неповинующимся глазом мушку прицела.

Темноватый зверек косил глазом и высоко вытягивал тонкую шею. И суеверному Алжибаю вдруг пришла нелепая мысль:

«Попадешь — русские уйдут с Шайтан-поля, не попадешь — пропал сам».

Выстрел резко разорвал первобытную тишину и сон лесов. Эхо где-то долго шумело в ответ. Кабарга сделала отчаянный скачок через мелкую чащу и камнем упала на мох.

— Фарт! Фарт! — по-русски закричал Алжибай. — Ай, красные уйдут, уйдут красные!

Он подъехал к зверьку. У кабарги судорожно дергались копытца, угасли желтоватые глаза. Около уха из узкого прострела ползла черная бороздка крови.

— Ай, молодец! — усмехнулся старшина, заваливая добычу в торока.

Он пустил коня и, шатаясь как сноп на ветру, пошел сзади. Через час лошадь свернула вверх по гремучему ручью, берег которого густо осаждали ягодники и бурьяны. Тропа петляла, и болтающиеся ноги кабарги царапали сухие ветви кустарников.

Поднявшись на холмик с кедровым лесом, лошадь заржала и снова остановилась. Ей отозвался собачий лай.

Алжибай потянул носом смолевый дым и самодовольно сморщил лицо. И в это же время из-за толстостволого кедра вышла с винтовкой наперевес тонкая светловолосая женщина. В легкой козьей дохе и унтах, она ничем не отличалась от молодого, еще безусого парня. И даже суровые темно-голубые глаза смотрели на Алжибая не по-женски.

Она тряхнула мертвую голову кабарги и низким голосом спросила:

— Наверно, на медвежьей релке убил?

— Там, — кивнул старшина. — А где отец?

Старшина сверкнул по загрубелому лицу женщины черными, еще мутными глазами и, может быть, в сотый раз залюбовался горбинкой ее тонкого носа.

— Отец здесь близко… Газеты привез? А еще что? — Она перевертывала винтовку и смотрела сверху на привязывавшего лошадь старшину. — Я тоже могу похвастаться, — вчера подстрелила молодого марала, и мы теперь едим мясо.

Женщина отогнала пестрого кобеля и, сторожко оглядываясь на приезжего, открыла дверь избушки.

Алжибай не в первый раз вдыхал хвойный запах этого помещения, как не в первый раз видел он посуду на нехитрой полке, сплетенной из красных прутьев тростника, и эту женщину с мужской фигурой и манерами.

Она внесла в избу седло и кабаргу.

— Что ж молчишь, старшина? — обратилась она к гостю. — Давно был на том стане?

Старшину мутило с похмелья, узкие глаза слипались.

Хозяйка подкинула в железку дров. Стоявший на ней котел запыхтел жирным паром. И в чаду Алжибай, как во сне, видел эту высокую, совсем еще молодую и ловкую девицу. Она носила кожаную кофту и шаровары. Все это нравилось старшине.

— Может выпьешь?

Она достала из-под нар берестяной туес и налила гостю древесного спирта.

— Пей, отец хорошо научился делась вино.

Глаза старшины расширились в узких прорезях. Он обеими руками сжал деревянную кружку и медленно проглотил жгучий спирт.

— Когда ты приедешь к Тимолаю? — спросил он, закуривая трубку.

Женщина передернула потрескавшимися губами, но улыбнулась.

— К Тимолаю я не пойду, мне надоело в тайге.

— А зачем ты пришел в тайгу?

— Неволя загнала. Ты отца спрашивай.

— Ты шутишь, — ухмыльнулся Алжибай. — Русские уже на Шайтан-поле… Они притащат сюда красную власть.

— Русские?! Ты видел?

Хозяйка откинула назад светлые волосы. Ее суровые глаза испугали старшину. В них было скорее удивление, чем злоба и испуг.

— Красные?.. Когда они пришли?

За стеной заворчал кобель, и девица, схватив винтовку, выбежала за дверь.

— Это ты, отец? — послышался ее низкий голос.

— Я, Вера, — отозвался скрипучий бас. — Ты не одна? (тихо).

— Нет, Алжибай приехал… Говорит, красные на Шайтан-поле… Привез сухарей и еще что-то…

— Красные?.. Гм… Образина!.. Думает, у меня все еще золото есть…

Вера скрыла злую улыбку и отвернулась.

Высокий человек с сивой бородой снял с обвисшего плеча винчестер и шагнул в дверь. Пестрый кобель подпрыгнул на всех четырех лапах и лизнул Веру в щеку.

— Иди на место! — крикнула она.

Старик поздоровался с гостем и сел против него на самодельную Скамейку.

— Сколько людей приехало? — дребезжащим голосом спрашивал он. Старик ловил хитрые глаза старшины своими — смелыми, похожими на глаза дочери. Он был одет в такие же кожаны, как и Алжибай. Вместо пуговиц на кожане красовались гладко обточенные палочки, пришитые к шкуре жилами зверей.

Алжибай хлопал мокрыми ресницами.

— Вчера было семь, но будет много-много красных, много железных нарт, много хороших ружей.

Старшина много пил и говорил. Его монотонная речь журчала далекими отголосками таежных рек и бурь…

Он выехал домой, когда тихая ночь, точно нагулявший жира медведь, залегла в берлогу пахучей тайги.

Костер тихо потрескивал под двумя пихтами, что стволами зажали ведущую к ручью тропинку. Это было место, где Вера слушала ночные шорохи весенней тайги и сторожила. Здесь засиживался и отец, гадая о своей судьбе и кляня силу, отнявшую у него и дочери былое.

Старик, шел ломкой походкой, шваркая унтами о высохший брусничник. Он оглянулся по сторонам, как волк, приблизившийся к жилью людей (многолетняя привычка к осторожности) и, кряхтя, опустился на пихтовые ветви.

Дочь повесила над головой отца оружие и тихо запела.

— Мясо смотрела? — спросил он.

— Не беспокойся, оно спрятано на глубоком месте под коряжиной.

Отец показался ей особенно дряхлым. И эта немощность переполняла мозг тягостными размышлениями, оформлять которые она привыкла лишь своей ненужностью и неуверенностью в завтрашнем дне.

— Что ты? — спросил отец, заметив перемену в дочери.

— Ничего… Так…

Старик разложил на коленях берестяные, начертанные углем карты, а Вера развернула привезенную старшиной газету и прочла заголовок передовой о японо-китайских событиях. Она держала газету до тех пор, пока из глаз от едучего дыма не покатились слезы.

Вера взглянула на отца. У старика, как волокно на ветру, затряслась борода.

— Чего пишут? — спросил он.

— Здесь о войне Японии с Китаем…

Вера смело глянула в слезящиеся глаза старика. И взгляд этот будто спрашивал: «Неужели это ты, купец Глазков, которого еще три года назад боялось все село».

Отец давно чувствовал, что у дочери образовался свой, отдельный от него мир, но был бессилен разбить его и злился.

— Тебе не понять войны…

— Нет, я понимаю.

— А я говорю — нет! И… не имеешь права так говорить. — Отец задохся. — Вот из-за таких дураков мы и сидим в звериной яме.