Семен Бытовой - Поезд пришел на Тумнин

Василий Терентьевич и его отец носили фамилию Бисянка. Фамилия старого импровизатора, Тимофея Ивановича, была Тиктамунка.

Жестом руки он попросил уступить ему место у окна, и когда Бисянка-отец отодвинулся, Тимофей Иванович сел, подобрав под себя ноги, обутые в легкие ичиги. Подперев кулаками подбородок, он устремил в одну точку подслеповатые стариковские глаза и долго сидел так, занятый своими думами.

Промелькнул бревенчатый домик с башенкой — полустанок. Запели скрипуче тормоза, сдерживая поезд на крутом спуске. Петлей изогнулась река и ушла ненадолго в таежные заросли, потом вновь с шумом вырвалась оттуда, заструилась ровной серебряной лентой у самой насыпи.

Всходило солнце. Утренние тени отодвинулись к сопкам и стали взбираться на зеленые покатые склоны. Воздух наполнился криком птиц. Плавно описывая круги, парили высоко в воздухе орлы, высматривая добычу.

Тимофей Иванович заправил трубку новой порцией табаку и, раскурив ее, произнес:

— Однако Уська!

Он медленно, будто нехотя, выпростал из-под себя ноги, поднялся и стал доставать с верхней полки свои вещи. Достав мешок и весла, направился в тамбур. За ним, взвалив на плечо сазана, последовал Бисянка-отец. Василий Терентьевич задержался немного, пока Наташа записывала в книжечку его адрес, и, прощаясь с девушкой, еще раз пригласил ее в гости на Тумнин.

Поезд, обогнув каменный выступ и оставив слева от себя реку, сбавил ход и медленно въехал в долину, на дне которой, под нависшими сопками, теснились постройки.

Это была Уська-Орочская.

Возле сада, где растут ирисы, дикая яблоня, малина, жимолость, стоит плотный человек среднего роста без шапки и кормит мелкой рыбешкой ручного коршуна. Хищник, впиваясь острыми когтями в серебристую спинку хариуса, рвет изогнутым клювом его на куски и с жадностью проглатывает. Черный щенок заливается лаем на коршуна, но коршун только поглядывает одним глазом на собачонку и продолжает есть.

— Ну полно же, Амба, полно тебе! — Человек кидает рыбешку и щенку. — Жадный ты!

Это Николай Павлович Сидоров, директор школы-интерната. Он пожимает руку мне и Василию Терентьевичу. Тот справляется, не приехала ли Валентина Федоровна.

Из-под куста жимолости неожиданно выпархивают галки, садятся на изгородь и разом начинают орать, разевая клювы. Василий Терентьевич берет у Николая Павловича несколько мальков и ловко забрасывает их в розовые глотки галок. Птицы умолкают.

— Пойдемте в дом, надо отдохнуть с дороги, — приглашает Николай Павлович. — Один хозяйничаю. Жена уехала по делам.

Но прежде чем войти с нами в дом, он окликает девочку Утю, которую через изгородь видит на соседней улице.

— Иду, Николай Павлович, — кричит Утя и бежит к нам.

— Не забудь сегодня ветвистую пшеницу подкормить, — говорит ей учитель. — А то мы совсем запустили ее без Валентины Федоровны.

— Не запустили, Николай Павлович. — Утя теребит кончики пионерского галстука. — Вчера сою пропололи, капусту подкормили.

Девочка с любопытством поглядывает на меня.

— Познакомьтесь, — говорит Николай Павлович.

— Утя Тиктамунка. — Девочка протягивает мне смуглую руку.

На вид ей лет четырнадцать. Когда она подала руку, ее широкое, чуточку скуластое лицо с небольшими, но очень живыми черными глазами сделалось сразу серьезным. Коротко подстриженные ее волосы, как у взрослой, перехвачены железной дужкой. Одета Утя в форменное школьное платье с белым передником. К переднику, на груди, в один ряд приколоты три значка — красный эмалевый флажок и две звездочки. Утя все время касается их рукой, словно проверяет, на месте ли они.

На крыльцо большого бревенчатого дома выходит мальчик.

— Доброе утро, Николай Павлович, — приветствует он учителя и тоже идет к нам. — Проспал я.

— Наш отличник учебы, Сережа Коппенка. — Николай Павлович гладит мальчика по стриженой головке.

Сережа снимает с изгороди галку, подбрасывает ее вверх. Покружившись над садом, она возвращается на прежнее место, отряхивается и прячет голову под крыло.

Мы входим в дом, в довольно просторную комнату, заставленную цветами. Тут и фикусы в пузатых, приземистых кадушках, и ирисы в жестяных банках, и бледнолиловый таежный бессмертник. На чисто выбеленных стенах висят рисунки акварелью в рамках и без рамок. На них изображен закат над сопками, лебеди над рекой, поезд, огибающий каменный выступ горы. Над кушеткой, занимая добрую половину стены, висит ковер, расшитый ярким замысловатым орнаментом. На полу лежат оленьи шкуры. И везде — на подоконниках, на комоде, на этажерке стоят берестяные коробочки разных форм и размеров с не менее затейливой, чем орнамент ковра, тонкой резьбой.

Николай Павлович убирает со стола стопку книг и газет, приносит из соседней комнаты стулья и ставит их к столу.

— Займи-ка гостя, а я пока похлопочу на кухне! — говорит он Василию Терентьевичу и, взяв из шкафчика несколько тарелок, уходит.

Оставшись вдвоем, мы молчим, не зная, с чего начать разговор.

— Наверно, отдыхать будете? — Василий Терентьевич хочет встать, но я удерживаю его.

— Вы ученик Николая Павловича?

— Конечно, — он оживляется, — мы все тут ученики Николая Павловича.

Василий Терентьевич, или Бисянка-младший, перед самой Отечественной войной окончил лесную школу, — так одно время называлась Усько-Орочская семилетняя школа-интернат. Потом ушел в армию, участвовал в боях против японцев. Когда демобилизовался, вернулся в родную Уську.

Я прошу его рассказать о детских годах, когда он вместе с другими мальчиками впервые перешагнул порог лесной школы.

— Интересно получилось, — улыбается Василий Терентьевич. — Был я с отцом на охоте. День выдался ясный, солнечный. Снег сверкает — глазам больно. Охота хорошая. За одно утро мы убили несколько белок, вынули из капканов двух лисиц и отправились в глубь тайги искать медвежью берлогу. Вдруг слышим — едет упряжка. Почуяв нас, залаяли собаки. Отец был очень недоволен, что помешали удачной охоте. Кто же ехал, спросите?.. Учитель приехал за мной, чтобы забрать в школу. На нартах, укутанные в теплые шкуры, уже сидели Коля Намунка, Петя Мулинка, Гриша Тиктамунка. Лица у всех ребятишек испуганные, у Пети на щеках даже слезы. Вижу такое дело, встал на лыжи и давай уходить в самые заросли.

— Куда же ты? — кричит учитель. Я плохо тогда понимал по-русски, а разговаривать совсем не умел. Думаю, если отец окликнет — вернусь, а если нет, то уйду еще дальше. Тайгу знаю хорошо, лыжи у меня быстрые, подбиты новым нерпичьим мехом. Не догонят. Уже далеко ушел, когда отец окликнул. Пришлось возвратиться.

Учитель успокаивал ребят. Оказывается, глядя на меня, другие тоже хотели сбежать.