Олег Стрижак - Долгая навигация

— Да… Леонид Юрьевич, выкрашены они у меня все… да и просохнуть не успели. — Громов нетерпеливо откинулся на заспинную доску. Показалось: заложит сейчас руля — и пойдет, расшибая волну, на одном самолюбии.

Но шлюпка его болталась в мягкой воде, а с соседнего яла на него иронически смотрели чужие матросы.

Разыграли воду.

Раевскому досталась первая вода, Громову вторая.

Шурке первая вода нравилась: левый борт свободен совсем и меньше опасности спутаться веслами, — но боцман отчего-то скривился.

— Поменяемся? — с издевкой предложил Громов.

— Не привык, — гневно сказал боцман, — на чужом горбу в рай ездить! Гм. Виноват, товарищ капитан третьего ранга. — Оттолкнулись от пирса, разобрались в цепочку, Карл забросил фалинь на рейдовый, сегодня судейский катер, где уже раскуривал папиросу Милашкин, катер выхлопнул синью, шлюпка увалилась вправо и мягко пошла, — а боцман все покряхтывал и ворчал про себя. Никто на бригаде не знал, что в пятьдесят втором году в училище имени Фрунзе мичман Раевский был у Ваньки Громова старшиной роты.

Буксировка шлюпок — занятное зрелище. Смирные, без весел, растянувшись едва ли не на два кабельтовых, шлюпки бойко бегут за катерком, приседая на волне, над бортами торчат только головы в беретах, гребцы упрятались под банки, и на последней шлюпке плещет флаг.

Полубаки и мостики кораблей были плотно облеплены народом в белых форменках. Когда шлюпки проходили под форштевнями, корабли вскипели отмашкой белых рук. Всем желали победы.

Из шлюпок раскланялись, как на премьере.

Буксирная цепочка отошла, сплющилась, привычно не вписываясь в водную плоскость, и вскоре ее размыло дымкой. День выдался теплым, видимость резко упала. В хороший бинокль было трудно различить подробности приготовления к старту. Припав к окулярам, ждали ракеты.

Впрочем, ждали не все.

И на кораблях, которым в этот праздничный день посчастливилось быть у стенки, и в казармах базы каждый третий матрос был на вахте. В то время как мотористы надевали мазутные комбинезоны, вахтенные у трапа заботливо бинтовали ремни автоматов, чтобы не изгадить белую форменку. Проверяли температуру в артпогребах дозорные по погребам, и обходили отсеки дозорные по кораблю. Светились шкалы: работали вахтенные акустики, радиометристы, радисты, телефонисты. Неслись сломя голову рассыльные — электрозайцы, и рабочие по камбузу размышляли о том, что свежая картошка несравненно лучше сухой, но имеет существенный недостаток: ее надо чистить. Насвистывал за колючей проволокой караул у складов и мастерских, шарили биноклями по горизонту сигнальщики поста наблюдения, — а в шлюпке «полста третьего» шла обычная травля. Лешка вымаливал у боцмана «добро» выкинуть якорь.

— Та-ащ мичман! Опять мы одни с чистой шеей. Ни в одной шлюпке якоря нет. Добро, а? Ну та-ащ мичман… Ей-богу, вот сейчас выброшу, потом меня же благодарить будете…

— Не надо трогать якорь, — нерусски твердо сказал Карл. — Пусть себе лежит. А то Юра с Ваней перевесьат, и мы все упадьом.

— Покурить бы, товарищ мичман, — сказал Лешка.

— И не думай, — отрезал боцман. — Задохнешься на старте.

Посмеявшись Карловой теории равновесия, притихли, глядя в зеленую волну, под которой угадывалась леденящая чернота. Катерок бежал, равномерно стрекоча. Прошли волнолом, ветер с моря был свеж, и гребцы поползли поглубже под банки, ерзая на рыбинах — лакированных решетках из тонких дубовых пластин, выгнутых по днищу. Шесть человек сидели перед боцманом в узкой и ребристой деревянной скорлупе шлюпки. В носу, слева, сидел коренастый Карл, уже обросший светлой щетиной, смотрел с полным равнодушием на низкий берег; без малого год еще смотреть Карлу на эти берега; справа вертел с интересом головой на длинной шее Сеня, этот еще насмотрится… Под средней банкой развалился по борту Лешка Разин, смотрит, не видя, в днище, дергает меланхолично черный ус. Рядом с ним, разместив кое-как широкое тело, нахлобучив берет на глаза, глубоко задумался Дымов. Перед самым боцманом откинулись спиной к бортам загребные, Шурка и Иван. Иван, подперев щеку огромной лапой, бездумно смотрит куда-то. Шурка, сделав из берета нечто вроде кепочки, рассматривает босые ноги, сопит… Всех трудней служить было Карлу: с прибалтийского хутора — прямо на корабль, в железо, в четкость беготни и звон, а по-русски почти не понимал. Боцманенок нужен всем: дай краску и кисти, дай мыло, дай парусную иглу!.. Карл подолгу, недоверчиво вслушивался, говорил: «Боцман даст. А я тебе дам по шее», — и быстро-быстро скрывался в форпике, задраивая за собой люк. Через месяц после прихода на корабль он надорвал ноготь, попала грязь, и под ногтем разросся нарыв. Пальцы вспухли, деревянно отвердели, стали мертвенно белыми и пронзающей болью отзывались на каждое, самое легкое прикосновение. Карл молчал и работал — покуда было сил. Ослабев и помутнев глазами от боли, пришел к тогдашнему Доктору Пете: «Петя. Нужно ноготь рвать». Рыжий Петька, старшина второй статьи, растерялся: новокаина нет, поход продлится еще неделю, а память, вороша лекции и страницы учебников медучилища, подсказывала самые ужасные последствия. Карл минут десять бестрепетно смотрел, как Петя, бледнея, пытается вырезать еще живой ноготь скальпелем; не выдержав и сказав с ненавистью: «Лекар!» — взял никелированный и узкий медицинский зажим, защемил острыми зубцами ноготь и, уперев со всей силой больную руку в стол, — рванул. Красные капли ударили в белизну переборки. Карл молча вручил Пете зажим с торчащим желтым ногтем, аккуратно вылил на палец полбутылочки йода и, потемнев лицом, шагнул за дверь — пошел работать…

Разговорился Карл только к зиме — и как разговорился. Демченко вздрагивал у себя в каюте, когда Карл тремя этажами ниже, в кубрике, выставлял на стол дупль-шесть. Оказался он крикуном и крайне серьезным пересмешником, и если у боцмана в обиходе имелось мрачно-разрешающее «можно», то Карл на всякий почти вопрос хитро отвечал: «Не можно!..»

Сеня был пересмешником с первого дня на борту. Особенно любил он вечерами пристраиваться за спиной боцмана, который выходил поразмяться двухпудовой гирей. «Ну, боцман! — восхищенно и негромко ахал Сеня. — Ну, товарищ мичман! Ну, Юрьевич!..» Боцман начинал, сопеть, заливаясь от негодования багровым румянцем, а вокруг Сени, предвидя исход, неторопливо собиралась толпа: «Что, Сеня?» — «Не мешай!.. Сорок восемь. Сорок девять… Ну, боцман!» — «Да что такое, Сеня?» — «Ну, боцман, хитрован: гирю себе деревянную сделал, выкрасил — и выламывается!..» Боцман в ярости швырял гирю вдаль, отчего она прыгала по палубе как мячик, но с невероятным грохотом, и, негодующе бормоча, ссутулив широченную спину, скатывался по трапу… Дымов, также нередко доводимый Сеней до бешенства, признавал, что торпедист из Сени будет — бог! Но боцман видел и то, чего не мог разглядеть Дымов: будет из Сени, который пока пересмеивается да девичьими ресницами поводит, такой старшина… покруче самого Крохи.