Олег Стрижак - Долгая навигация

Сам Кроха, Юрий Григорьевич Дымов, взошел на корабль независимо, свысока поглядывая вокруг, словно все он на свете изведал и во всем безусловно первенствовал… да и Шурка пришел таким же, и Ваня, и Лешка… и Женька Дьяченко.

Боцман терпеть не мог и на дух не выносил молодых, глядящих тебе преданно в рот, но сомнение, с каким эти молодые слушали каждое слово, не беря на веру ничего, заставляло его задыхаться от гнева: сопляки! где и как их учили? Больше всех намаялся боцман с Лешкой: придя на корабль, тот решил, что мести палубу дело дурное и полтора года до конца службы он как-нибудь докантует, бушлатиком прикинется. Ходил брюхом вперед, усы подворачивал… «А о́гон сплести не сумеешь». — « Я не сумею?..» Самолюбивы все были, как бесы; бешено самолюбивы. Иван ко всему, что не есть механизм, относился с презрением и, услышав от боцмана хмурое: «Погребешь с нами», выкатил синие глазки: « Ру-ка-ми грести?» Спесив был Иван. А весло — штука нервная. «Не получается? Выгоню вон из команды!» И Иван попросил вдруг, смутившись: «А можно — еще?» И на боцманской памяти это был первый гребец из машинной команды, который грести был готов хоть в три часа ночи. Забубенный, отчаянный был загребной — точно так же, как Лешка; а Кроха был хмур и настырен, а Шурка — расчетлив и зол: не зря, заприметив его, Раевский посадил его именно на левый борт и выучил за три года в левого загребного, по которому, как известно, равняются все гребцы.

Были в них важные для гребцов, для матросской неласковой службы гордость и самолюбие и полное физическое равнодушие к себе: рвать жилы так рвать, — ничего, пока живы, худого не будет… Когда молодые тащили мотопомпу в моторный отсек и нижние поскользнулись, Кроха один держал мотопомпу в побелевшей руке — те две или три минуты, пока не поспела помощь. Неделю, а может больше, в глаза его было непросто смотреть: белки были залиты кровью. В январе, за труды, ему дали отпуск — и он вдруг женился. У Крохи был культ сильных мужчин, соответственно выверился круг чтения: Хемингуэй, Лондон, Гарт, отчасти О. Генри, Гюго, Гиляровский, и Драйзер, и ранний Толстой, и (спасибо старпому) — Маркес, а самое главное — Мелвилл… и на́ тебе новость: «Джен Эйр», — нежданно, как Шуркин котенок. В прошлом году, в конце лета, стояли в одной из гаваней побережья, груды и штабели свежераспиленных досок высились на берегу, и под вечер, спрыгнув со штабеля, Шурка принес на корабль, согревая в ладонях, крошечного, рыжего с черным кота. Что началось! Кота мыли, кормили, расчесывали, укладывали спать, переживали, глядя, как валится он со всех четырех своих лап от ударов штормовой волны и, обессилев, жалко блюет по углам… Кот прижился, знал твердо камбуз, спал ночами у камбуза на теплой трубе — или в кубрике, в койке, у кого-нибудь на голове. Это был марсофлотский отчаянный кот, не похожий на всех своих родичей: не боялся спрыгивать в кубрик, ниже уровня воды, и из всей матросской толпы отличал безошибочно Шурку. Черным вечером, ветреной мокрой осенью, за несколько минут до вечерней поверки озябший вахтенный услыхал под бортом плач: плавал и плакал кот. Он, вероятно, бродил по вечернему темному кораблю и, прыгнув, сорвался. На двух кораблях закричали, зажгли прожектора, вывернув их, сколько можно было, к щели между бортами. Ночной ветер нажимал, корабли раскачивались, сходились и расходились… Котенок, из последних сил плача, доплывал до стенки, царапал мокрый камень лапой и плыл обратно. Выплывая под якорные цепи, в толчею волны, он пугался и снова забивался под борта. На кораблях, в резком свете прожекторов, кричали, пугая дежурных офицеров, плюхали в воду кранцы на длинных концах, но кот, не догадываясь, что нужно вцепиться в кранец, отталкивался от него и уплывал в темноту, крича совершенно без надежды. Шурка, старшина второй статьи, второго года службы, бросил бескозырку, махнул через фальшборт, схватившись за пеньковый трос, и, угадав, когда начали отваливаться в стороны темные мокрые борта, закричал разозленно: «Майнай!» (За это он получил десять суток ареста — без последующего приведения в действие.) Упал в черную воду, в два гребка нашел кота, ухватил за шкирку и крикнул: «Вира!..» Выдернули: в робе, черной от воды, — а в правой его руке, растопырив лапы и хвост, висел мокрый тщедушный кот и смотрел прямо в Шуркино лицо обезумевшими от пережитого ужаса и благодарными глазами… Легли первые, сырые снега, и кота, пожалев, отдали на камбуз береговой базы. Кота звали Чарли.

Подобного фокуса можно было ждать от любого из них. Рыкливые, готовые вспыхнуть в любой момент, за словом в карман они не лезли и, сдерживаемые здесь дисциплиной, в прежнее время, судя по всему, на руку были скоры.

Это были, конечно, ребята не бархат — но что с тем бархатом делать?

В эту минуту, как перед рывком на вражий берег, им было ровным счетом на все наплевать.

Они шли за победой.

— …Отдать буксиры! — крикнул в рупор Милашкин.

Шлюпки сбились в кучу, ощетиниваясь веслами, на всех устанавливали в носу гоночные номера и в корме флагштоки. Яркие флаги с красным на белом фоне захлопали и забились. Шлюпки переваливались, задирали то нос, то корму, волна на открытом месте была в два-три балла.

— Весла, — сказал боцман, и вышли на старт.

В запястьях противно прыгал пульс.

Разделись до пояса и вмиг озябли под ветром.

На горизонте плавали в солнечном пятне несерьезно мелкие силуэты кораблей. По самой высокой мачте угадывался флагман. Под его форштевнем — финиш. Проклятая, черт бы ее побрал, нестойкость мира за минуту до старта.

— Покурить бы, — сказал Леха.

— Холодно, — сказал Шурка.

— Весло — согреет, — сказал Карл.

— …Табань! — закричал раздраженно боцман. Начиналась нервная игра на воображаемой линии старта, и, когда все лезли вперед, норовя нажечь соперников хоть на пядь, Раевский пятился, пятился — и подгребал вперед, угадывая, чтобы в момент выстрела шлюпка была на малейшем ходу.

— Весла! — в рупор сказал Милашкин и поднял руку с ракетницей.

— Весла!.. — закричали два десятка голосов.

— Весла, — невыносимо спокойно и тихо скомандовал боцман…

И все.

Ушли озноб и пульс.

Пропал мир.

Осталось очень мало. Лопасть, и лопасть соседа по борту. Руки на вальке, и руки соседа по банке. Лицо боцмана. Козырек и белый чехол фуражки. Приспущенный галстук.

Все.

Босые ноги в ремнях упора. Гвоздь лег криво, и шляпка торчит.

После расскажут: ракета была зеленой.

Весла — дивно хороши.

Боцман привстал и замахнулся.

Выстрел.

— На́ воду!!

Стоячая шлюпка тяжела, как локомотив.

Хоп! — вцепились. Мертво.

Ну!

Потянули — коротко — с-сорвали…

С места.