Олег Стрижак - Долгая навигация

Гидроакустические станции назывались ГАС.

ГАС не понравился Вальке сразу.

— Товарищ главный старшина. Матрос Новиков. Прошу разрешения обратиться.

— Слушаю, — сказал главный старшина Волков без всякого интереса.

Разговор происходил в комнате старшин. Та же каменная палуба, крашеные стены, два высоких пустых окна с металлическими переплетами. Ночь за окнами, лампа в металлическом абажуре. Под лампой три голых письменных стола в цвет и блеск яичного желтка. Два года сидит в белой робе Волков за этим столом и пишет в старшинскую тетрадь.

— Прошу перевести меня в штурманские электрики.

— Причины.

Путаясь от стремления к краткости, Валька доложил: провалился на экзаменах в мореходку, судоводительское отделение. После службы поступать будет вновь. «Изучу все штурманские приборы… и вообще — ближе».

— Все? Не вижу особых причин. Станьте классным гидроакустиком и осваивайте вторую специальность — не возбраняется.

Про «не возбраняется» Валька знал. Вчера многотиражка сообщила, что к славной годовщине старшина Волков пришел с первым классом по специальности гидроакустика и радиометриста и вторым — штурманского электрика; в третий раз выпустив отличную смену, он стал помощником командира взвода, ему присвоено звание «главный старшина». К заметке прилагался портрет Волкова, вырезанный овалом, — как в бабушкином альбоме.

— Да не хочу я быть гидроакустиком!

Грубое, мясистое и тем не менее странно красивое лицо старшины Волкова опять не выразило ничего.

— Садитесь, — сказал он и встал. — Конечно, вы ничего про будущую свою специальность не знаете и знать не могли. Но вам известно хотя бы, что акустиков зовут интеллигенцией флота? Нет?

На стене («переборке») висели электрические часы.

Волков говорил двадцать семь минут.

Это была поэма, ода гидроакустике.

Он говорил о престижности, значимости, избранности; о тонкости, изысканности, красоте; о профессионализме, мастерстве, искусстве… и в скупых и вроде бы нейтральных словах звучала запрятанная, остро передавшаяся Вальке тоска по работе, по кораблям, на которых проходил старшина Волков стажировку, но уйти в поход хозяином боевого поста — не пришлось.

— …Что скажете, матрос?

— Не убедили, — поднялся Валька.

Волков флегматично посмотрел на него.

— Не убедил — заставлю. Просьбу вашу передавать по команде отказываюсь. Будете гидроакустиком.

Валька молчал.

— Умываться и спать!

— Есть.

Ночь за пустыми окнами.

Аккуратно — через левое плечо, восемь шагов до двери, и Валька вышел на «среднюю палубу». От стола, где под стеклом располагались инструкции и распоряжения по вахте, на него, как на некое развлечение, с удовольствием смотрел дневальный при повязке, ноже и дудке. Дудка опрятно, блестящей птичкой висела, зацепившись за вырез голландки, и две цепочки от нее красиво лежали на груди, должным образом и несимметрично провисая.

Рота готовилась к отбою. В тельняшках ползали под арками, укладывая робу; в трусах и с полотенцами, в неслышных войлочных тапочках бежали умываться. Под потолком плавало вокзальное эхо.

Старые каменщики знали свое дело. Выложенный ими трехсотметровый пролет казармы был разделен позднее на четыре отдельных помещения для рот, но даже эти четвертушки пролета беспокоили глаз просторностью объема. В центре — пустой и широкий, именуемый средней палубой, проход, место построений; справа и слева — мощные, погрызенные временем каменные арки. За арками строгими рядами — железные трехъярусные койки. Высоко над койками смыкались крестовые своды.

Промежуток меж койками — в локоть шириной. В шесть утра свистнет дудка, и в него послушно рухнут шестеро спящих еще мужиков. Через семь секунд рота замрет в четыре шеренги, в кальсонах и тапочках, на средней палубе, чтобы выслушать форму одежды на физзарядку. «…Простыни отбросить. Разойдись!» И строй распадется, как разорвавшаяся бомба. Отбросить простыни в учебном отряде — это тщательно, пыхтя и прыгая друг у друга на головах, вывесить на спинке койки идеально сложенные одеяло и верхнюю простыню, а нижней простыней втугую обтянуть матрас, подушку взбить кирпичиком и выровнять по нитке. Схватить штаны, не нарушив укладки голландки: серая рубаха сплющена и строго вписана в квадрат табуретки, по-флотски называемой банкой… Дудка! Сломя голову последние бегут из гальюна. Четыре шеренги полосаты, блещут бляхами. «Налле… ву! Бегом! Отставить. Бегом! Отставить. Бего-ом!! Марш!» Грохоча, как товарный состав, выносится рота вон. В распахнутых окнах гуляет ночной зимний ветер, колышет шпалеры разглаженных простынь. Через час, повинуясь дудке, рота вынесется, развевая воротники и ленточки, на завтрак, и под окнами, перед ротными колоннами по восемь, затрещат, забьют барабаны. А еще через час выйдет солнце и зальет теплым светом голую чистоту влажной палубы, немыслимо ровные плоскости заправленных синих коек. Грани подушек отбиты специальными досочками, тапки аккуратными стопками сложены в низу тумбочек, и ни один матрос до вечера не покажется здесь.

Ротой правят старшины. Вышколенные и выхоленные, как зубами владеющие вежливостью и рыком, спящие меньше матроса на три, на четыре часа, они поднимают и гонят в койки, умеют заставить бежать и стоять, раз и навсегда запомнить, что место зубной щетки от мыльницы справа! — зверем бросаться на полосу препятствий, часами работать на ключе, тренажере и на память учить полотнища плотных схем. Ротой правят командиры смен, а тех в хвост и в гриву греют главстаршины. Офицерские кителя командиров взводов являются матросу не часто. Кавторанг, командир роты, далек как адмирал; от кавторанга капитан-лейтенанты выходят с черным омутом в глазах, а матросу высшее начальство — мичман.

Старшина девятой роты акустиков мичман Семен Михайлович Бе́зрук был известен горестным анекдотом. В ту самую минуту, как помощник командующего флотом переступил с инспекцией «комингс» (порог) роты и дневальный оглушительно рявкнул «смирно», от сотрясения воздушной среды перегорела лампочка в матовом стекле над столом дневального. Помкомандующего да командир отряда — это два адмирала, а в ордере двух адмиралов — добрый десяток капитанов первого ранга, а капитанов прочих рангов — не счесть, и когда эта невиданная свита с готовностью обступила стойко выпучившего глаза дневального и помкомандующего с утомленным раздражением спросил: «Лампочка — не светит? Старшина роты — без рук?!» — произошло непоправимое. Застывший натужно на отлете маленький мичман дрогнул. Пронырнув во мгновение ока свод высокого начальства, вскинулся перед адмиралами, кинул к фуражке, шитой у известного на Корабельной стороне портного, руку и радостно крикнул: