Олег Стрижак - Долгая навигация

На свое счастье, Валька укачивался слабо, хотя медики предсказывали ему обратное. С вращающегося кресла на всяких медицинских комиссиях он валился кулем. Стены комнаты, пол и потолок, вертясь, проносились мимо… «Ну куда же вам во флот, молодой человек?» — «Пойду. Ерунда все эти ваши кресла…» — бормотал он, припав к холодной, крашенной зеленой краской, уплывающей стене. Так было, когда он поступал в мореходку, и когда, не поступив, требовал в военкомате, чтобы его послали на флот, и позже… Штормов, уже на корабле, он ждал со страхом. Но оказалось — ничего, только от качки тяжелая боль поселялась в висках и голод мучил — нестерпимый.

Сухари, что оставил ему Шурка, он давно уже сгрыз — разодрав иссохшие нёбо и язык. Крошки еще лежали на деснах. Хотелось пить — и курить, чтобы хоть как-то просветлить отупевшую от бессонницы голову, но пресная вода во флягах давно уже кончилась, а последние крошки табаку скурили… сколько дней назад? Море совершенно одуряюще, однообразно, муторно переворачивалось в наушниках, железная коробка поста, где сидел он, уперевшись ногами в настил и вцепившись в штурвал и пульт станции, валялась так и этак, и летела по «американским горам»… шум в наушниках напоминал детскую игрушку калейдоскоп, только стекляшки в теперешней игрушке были сплошь черные, серые, черно-коричневые, и головная боль была уже до невозможного свирепой… — когда нежной прожилкой, словно ниточка избавления от боли, проступила в дыму безобразно гудящего моря некая осознанность.

И Валька машинально, не вполне отдавая себе отчет, каким-то вновь обретенным инстинктом начал выуживать и вытягивать эту, почти не поддающуюся различению соразмерность в шумах — и понял, что это уже не море, это — тонко жужжа, пропадая в навале грузных волк, где-то далеко, далеко молотили воду винты.

После про эту Валькину минуту будут говорить многое. Будут говорить, что, если б не было на борту комбрига, никто бы никогда не поверил в это и даже выписка из вахтенного журнала не смогла бы помочь. Будут говорить, что Вальке неслыханно повезло, что такое бывает один раз в сто лет, что по нелепому раскладу вероятностей перемешанные штормом воды сложились в идеальный звуковой канал и, будь этот канал подлиннее, Валька запросто мог бы услышать корабли, ходящие в соседнем океане… Как бы то ни было, на старенькой станции, в большую волну он ухватил работающие винты на дистанции, много большей, чем предусматривалось данными его аппаратуры. «Знаешь, Шура, — признался он как-то, — я думаю, это все оттого, что уж очень голова болела…»

Винты прорисовывались все четче, и боль в висках и глазах, вата, которой словно набита была голова, уступали свежести, и когда винты грохотали и ворочались совсем рядом, в каких-то двадцати кабельтовых, Валька был весел и задорен — будто вымылся в бане с хорошим парком, пива выпил и мяса наелся и часов двенадцать поспал… Акустик на том корабле наконец запеленговал его, и в наушниках застонала морзянка. Валька посмотрел на часы на переборке и выдернул из папки нужную таблицу кода. Цифры, рассыпаясь по таблице, складывались уже в слова, позывные, фразы.

— Товарищ командир! Звукоподводная связь установлена. Командир «сто восьмого»…

Диван в кают-компании был широким и необычайно скользким. При ударе волны Шура вылетал с него, точно с ледяной горки. Поспать решительно не получалось. Время от времени распахивались железные дверцы шкафа, по палубе разлетались замотанные бинтами шины, костыли — Докторово хозяйство. Звенели бутылочки в гнездах аптечных стеллажей. Кают-компания была превращена в пост медицинской помощи по всем правилам.

Вылетев с дивана в третий раз, Шурка плюнул, уселся в кресло, притянутое к палубе винтами талрепа, и завел с Доктором обычную травлю, какая заводится всегда, когда предутренняя вахта скучна, на вахте порядок и конца ночи не предвидится. В приоткрытую дверь кают-компании виден был весь полутемный коридор, и Шура время от времени поглядывал в эту щель, чтобы не прозевать кого-либо из шныряющего по кораблю начальства.

— …А в эту пору Кроха смастерил себе швабру: восемнадцать концов.

Доктор знал, что восемнадцать концов — это швабра из восемнадцати распущенных канатов, и с глубоким уважением кивнул.

— Когда он ее за борт промокнуть опускал, то вытащить ее обратно, кроме Крохи, никто не мог, только вдвоем. Хвост был метра два с половиной длиной, дубина у этой швабры — в мой рост (именно это всех нас и погубило), а диаметром — чуть меньше пивной кружки, как раз по Крохиным лапам, и таскал он ее с небывалым воодушевлением. Остальные швабры, как он говорил, его не удовлетворяли. А хранил он ее в кранце для швабр, на правом шкафуте. Все швабры туда помещались, а Крохина нет. Торчала дубина сантиметров на сорок. И чтобы крышка закрывалась, пришлось в стенке кранца отверстие вырезать. И вот, ближе к осени уже, объявили, что будет нас смотреть адмирал из Базы. Маленький такой адмирал, с большой головой, с румянцем и хорошо нам знакомый: мы его один раз уже на строевом смотре видели. Низ его брюк изрядно до ботинок не доставал, и глазки были невозмутимые как пуговицы. Что такое подготовка корабля к адмиральскому смотру, ты еще узнаешь. Три недели все лижут корабль до несоответствия. Вылижут так, что обедать на этом корабле — жалко, спать — жалко, ходить по нему жалко и приборку делать — слезами заливаешься, потому что непременно напачкаешь. А как должен выглядеть матрос, которого смотрит адмирал? Матрос должен выглядеть… ах! — вот как должен выглядеть матрос. Сначала матроса проверяют в рабочем платье, потом в форме «три», потом в форме «четыре», проверяет его сначала любимый командир отделения, затем старшина команды, любимый командир бэче, сам старпом проверяет, а уж после — кэп. И выясняется, что матрос ни к черту не годится, потому что, пока смотрели и переодевали матроса все предыдущие начальники, брюки перемялись, подворотнички запачкались и даже ботинки сносились. Все, громко вопя, валятся в кубрик гладиться, заново укладывать рундуки, заново палубу мыть… а адмирал уже близок, и нервы у всех… Но вот адмирал уже на стенке. Разбежались по заведованиям! Ты в последний раз палубу в кубрике вымыл — куда грязную воду? В гальюнах тебя криком гонят, там Ваня чистоту навел и кафель одеколоном вытер, личной банки не пожалел; на шкафуты не сунься и тряпку мокрую хоть съешь: не может быть в кубрике такой тряпки! Под трапом уже новенький обрез сияет и новые кальсоны в нем в качестве тряпки лежат. Тряпку ты под диван в кают-компании засунул, бегом обратно в кубрик, по трапу съехал — и прямо лбом в палубу: какая-то умная голова поручни для блеску соляром протерла. Но бескозырку, падая, ты все же успел схватить, чтобы о палубу не запачкалась, и пожалуйста: на белом чехле — вся солярная пятерня. А адмирал уже на корабль всходит, и по этому поводу трезвон стоит. Чехол наспех меняешь — куда грязный деть?.. И конечно, в этой кутерьме, как полагается, забудешь из военного билета фотографию своей Мани выкинуть. Короче говоря, прибыл адмирал. Зазвенели много раз, заорали на юте по-военному, — и адмирал ступает по палубе. И все за адмиралом не идут, а некоторым образом — ступают. Доходят до кранца. Адмирал останавливается и смотрит: торчит из специальной дырки дубовая рукоять. Молчит. (Полагаю, на его месте тут бы всякий задумался.) И все кругом молчат. Сопровождающие адмирала из Базы, комбриг, штаб бригады в полном составе, комдив, и штаб дивизиона, командир, старпом, дежурство, вахта. Адмирал наклоняется, открывает кранец и видит: швабра. И тогда адмирал с чисто человеческим любопытством берется за рукоять с намерением эту швабру поднять… Внимание!!