Алексей Дебольский - Когда мы молоды

Обедали мы в ресторане, потом вышли на набережную. Вечер был тих, но прохладен, и прохожих попадалось немного. Я прочитал на память несколько своих стихотворений, он сдержанно похвалил.

— Удивляетесь, пожалуй: солидный человек, на ответственной должности, и пишет стихи, — заметил я.

— Совсем нет, — ответил он просто. — Я люблю поэзию.

— Почитайте что-нибудь свое, — сказал я на удачу.

— Стихов я не пишу. — Он замолчал, но в словах чувствовалась недосказанность. — Вот одну историю… мог бы, пожалуй, рассказать.

— Выдуманную или настоящую?

— И сам уже не знаю теперь, что в ней правда и что вымысел. Все давно быльем поросло!

Мимо нас по мостовой с адским грохотом промчались два мотоциклиста.

— Сумасшедшие, — заметил я. — На улицу страшно выйти.

— Не осуждайте их, — откликнулся он, в голосе слышалась просьба. — Поверьте, не каждый отважится на эту стремительную езду. Мотоцикл седлает тот, в ком стремление к этому непреодолимо.

— Присядем? — предложил я, когда мы остановились у зеленой скамьи с литыми чугунными ножками. — Хотите сигарету?

— Нет, спасибо, уже несколько лет не курю. Итак… Но боюсь, моя история покажется вам старомодной. Впрочем, она такая и есть. — Немного помолчав, он сказал вдруг: — А знаете что? Ведь в свое время история была записана. Пойдемте ко мне, я вам ее прочитаю. Можно и переночевать у меня.

Мы быстро добрались на другой конец города, где в маленьком домике, стоявшем посреди сада, он снимал комнату. Появилась бутылка вина и яблоки. Потом он покопался в ящике письменного стола и достал тетрадь.

— Ну вот, — сказал он, — слушайте.

Солнышко проснулось, высунулось из-под тучки-одеяла, сладко зевнуло, потянулось и открыло глаза: «Боже мой, опаздываю!» Наскоро умылось в дождевом облаке, вытерло круглую рожицу шершавым ветром-полотенцем, осторожно выглянуло из-за горизонта: не заметил ли кто его опоздания на работу?

Но на земле все тихо и спокойно. У людей воскресенье, никто никуда не спешит, и даже седые старики, придирчивый народ, сегодня благодушествуют. И солнце, осмелев, выходит на прозрачные голубые лужайки, чисто умытое, свежее, и принимается, чтоб загладить свою провинность, светить так ярко и ласково, как еще никогда не светило. Вот отчего сегодня такое славное утро.

Ты улыбаешься солнцу, утру, этим своим забавным выдумкам. Улыбаешься яркой зелени полей, далекому лесу в синей дымке, колоколенке старой церкви вдали, широкой блестящей ленте асфальта, что бежит-летит назад под колесами велосипеда…

Ты стройна и легка, у тебя шелковистые русые кудри, а глаза как темное золото. Шаловливый локон неосторожно заслоняет их, но стоит чуть повернуть голову, и встречный ветер откидывает озорника назад. Ты дружишь с ветром.

Откуда-то доносится рокот мотора. Ты не обращаешь внимания. А если бы оглянулась, увидела бы: из-за поворота показался мотоциклист.

Мчится так быстро — за кем-нибудь гонится? Не за тобой ли?

Может быть, он гонится за своей мечтой?

Шум мотора все ближе, ближе… Не слышать его больше нельзя, так бешено ревет пришпоренный седоком мотоцикл.

Чудак, разве можно догнать мечту? В нашем полном суровых реальностей мире?

Скажем, вот эта дорога, чего уж реальней, ее пересекает не менее реальный ручей, через него мостик с деревянными перилами. Вдоль ручья серебрится ивняк.

Рев мотора совсем уже близко. Ты оглядываешься наконец. Кто-то низко пригнулся навстречу летящему ветру, его руки будто части приземистой голубой машины, соединяют плечи с рулем, ноги влиты в бока стального зверя, и кажется, что все это — одно живое существо: какой-то современный кентавр.

Тебе знакомо это лицо? Ты улыбаешься мотоциклисту?

Но почему вместо ответной улыбки на его лице испуг?

Ты не видишь: с проселка, скрытого порослью ивняка, вылезает огромный, тяжело нагруженный тупорылый лесовоз. Он загораживает всю дорогу.

А ты уже на мосту через ручей.

Мотоциклист в трех шагах. Тормозить? На такой скорости?

Решайся, кентавр. Вправо возьмешь — разобьешься. Прямо пойдешь — мечту убьешь. Влево свернешь…

Мотоциклист резко кренит влево. Рушатся с треском перила моста. Летит на прибрежный песок современный кентавр, существо с человеческим торсом и ногами-колесами.

Неподвижно лежит у ручья человек в спортивном костюме. Рядом бешено вертит задранным колесом повергнутый наземь мотоцикл и ревет, жужжит надрывно и жалобно, словно перевернутый на спину жук.

Травматологическая палата пользовалась особыми симпатиями персонала хирургического отделения. Среди врачей, сестер и санитарок немало еще оставалось тех, кто в годы войны — уже больше десяти лет назад — работал в этих самых стенах в госпитале. Вероятно, теперешние подопечные напоминали им раненых военного времени, ведь они тоже страдали не от болезней, а от полученных увечий. И настроение пациентов было иным, чем в других палатах, что-то от удалого мужества было в нем, а больничного уныния не было в помине.

День за днем одну за другой выдавал веселые байки рыжеволосый парень с перевязанной рукой. То про охотника и его собаку, то про офицера и денщика, а то про попа с женой и дочкой и его слугу, дурашливого и находчивого Ивана.

— Колька, сукин сын, перестань травить, — умолял слабым голосом, хватаясь за забинтованную грудь, бледный худой парнишка, пластом лежавший на спине. — Не могу больше, от смеха все болит!

Очередная история, сопровождавшаяся взрывами смеха, подходила к концу, когда в палату заглянула санитарка Федоровна.

— Опять чушь городишь, шут гороховый, — напустилась старуха на рыжего. — Хоть бы новенького пожалел, ты погляди, лежит человек не в сознании, а вы ржете, как жеребцы.

Стараясь сохранить на добродушном лице грозное выражение, старуха вышла, с силой хлопнув дверью. Все повернулись к новенькому.

Первым заговорил весельчак насколько мог серьезно:

— И правда, мужики, дело-то с ним нешуточное. Третий день после операции, а человек и слова не сказал.

Все притихли. Стало слышно, как тяжело дышит новенький. Он лежал на спине, с закрытыми глазами. Впалые, покрытые светлой щетиной щеки лихорадочно пылали. Под серым одеялом странно вырисовывались руки: неестественно прямые и толстые, неподвижно вытянутые; они, как два круглых полена, лежали вдоль тела.

— Почему же не идет сегодня его… та кудрявая? — спросил парнишка, умолявший не смешить его.

— Погоди, придет еще! — успокоил парнишку рыжий. — Что ты думаешь, такая любовь!

Вошла санитарка, за ней посетительница. Она поздоровалась со всеми, негромко, но очень серьезно и очень приветливо. Села на табуретку возле больного, чьи руки походили на поленья.