Николай Самохин - Е-два, Е-четыре [Е-2, Е-4]

Залежалое было семя, никому не нужное, забытое. А он договорился с какой-то кондитерской — там взяли. (Договорился или указание дал… Что он был тогда за шишка, Вова не уточнил, сказал о себе коротко и просто: «Я торгаш».) Ну вот, помог человеку. И общему делу. Он ведь рассчитывал, что в кондитерской из этого семени рулетов с маком напекут и трудящимся реализуют. А ему за его разворотливость — два года условно. Завскладом — семь лет с конфискацией, а ему — два условно. И пришлось тянуть срок, на «химии». Оттянул, сунулся на прежнее место — хрен да пара кокушек! И вообще — никуда… Хорошо, Глеб помог. — Вова повел головой в сторону комнаты, — воткнул директором рядовом столовки. Это его-то на столовку, а?! Жена, паскуда, ушла, трехкомнатной квартиры не пожалела. Конечно! Директор столовой ей на фиг не нужен — мелкая сошка… «Но что самое обидное! — тут Вова, излагавший все предыдущее ровно и уныло, аж кулаком по столу пристукнул. — Что самое подлое: мак-то этот свиньям скормили! Судья так и сказал: свиньи съели!.. В глаза смеялся, с-сука!»

— Свиньям, а! — с болью повторил Вова. — А ещё молотим: перестройка, перестройка! гласность!.. Вот напишешь ты про такое?

Писатель молчал, не знал, что отвечать. Да и не собирался этого делать. Скучно глядел в тарелку.

Рыжеволосый тоже помолчал. И снова заговорил — не всю еще, как видно, душу вывернул.

— В Америке тюрьмы лучше! — сказал неожиданно. И очень убежденно: будто сам их прошел насквозь.

Зеленин вопросительно вскинул глаза.

— Да-да, лучше, — капнул Вова. — У них посадят опасного преступника в одиночку — и парится он там полностью изолированный. А у нас? Насмотрелся я на этой «химии»… И урки, рецидивисты, и пацаны сопливые — вместе. Buy шестнадцать лет, он бабушку случайно велосипедом переехал, а его — к уркам!

Про бабушку Вове явно понравилось, он повторил со вкусом:

— Представляешь? Он бабушку-старушку великом сшиб, а его — к этим! И они его там образовывают, формируют… Демократия это? порядок? гуманность?.. И про такое ты не напишешь! — заключил он жестко, сделав ударение на «такое».

Зеленин посмотрел на него долгим взглядом. Ч-черт! Карбонарий прямо. Борец за нравственность, за гражданские права. И откуда такой выковырнулся?

— Не напишу, — сказал спокойно.

— Вот! — конопатый ввинтил палец в стол. — А потому, что заелись!

Ответ его, похоже, весьма удовлетворил. Он допил водку и собрался уходить.

Зеленин, выждав пару минут, тоже пошел одеваться.

Вова в прихожей неторопливо влезал в дорогое кожаное пальто. Зеленин потянул с вешалки свое — «на рыбьем меху».

Выглянул из комнаты Карапузин, погрозил конопатому пальцем:

— Княгиня! Карточный должок! Он эрудит был, Глеб Карапузин.

Конопатый достал бумажник, отсчитал сорок рублей — пятерками.

— За восемь партий, — усмехнулся. — Верно? Капитально ты меня прибил сегодня.

— Не горюй! — утешил его Карапузин. — Подтренируешься дома, теорию поштудируешь.

До Зеленина дошло, наконец: они же на деньги играют — по пятерочке партия! Он засуетился:

— Глеб, ты извини, я не при деньгах! — и пошутил неловко. — Автобусными талончиками ты, полагаю, не возьмешь?

— Ладно, старик! — хлопнул его по плечу Карапузин. — С нищих писателей не берем.

Пошутил друг-приятель Глебушка, а получилось точно: нищим выглядел писатель Зеленин рядом с "мелкой сошкой" — полуторатысячным, хромовым, страдающим Вовой.

Они вышли вместе.

Темно было. Порывами налетал из-за угла ветер. Вова поднял воротник. И опять затосковал, заскулил прямо:

— Эх, жизнь!.. Куда пойти? Куда податься?

И топтался на месте, не уходил, будто ждал, что Зеленин вот сейчас нежно обнимет его за плечи и поведет к себе — врачевать израненную душу.

Зеленин не прореагировал. Тоже поднял воротник, буркнул: «Пока», — и пошагал прочь.

И вот, когда шел он, зябко сутулясь, сквозь сырую, ветреную ночь, и стукнула ему в голову эта самая мысль:

Господи! Как же хорошо, как благородно у классиков-то начиналось!., «играли в карты у конногвардейца Нарумова»… В карты! Да еще, наверное, по-крупному.

И компания у конногвардейца, вроде, не шибко положительная собиралась. Герман, скажем… старуху графиню в конце концов уморил. Да и Томский тот же — хлыщ салонный. Шампанское хлестали! — с утра пораньше. А все приличные люди… Тут же! И водку не пьют. И не уморили никого, наоборот даже — сами жертвы невинные (Вовик-то этот). И не в карты режутся — в шахматы играют… А срамотно почему-то, погано — ну, просто вот плюнуть хочется.

Зеленин так и сделал — плюнул.