Георгий Политыко - Товарищи офицеры

Смешно, глупо видеть во всем одну только Валю… «Значит, он не из-за нее… нервничает майор… Значит, все-таки он добросовестный, бескорыстный, если его ругают, а он все-таки стоит на своем…»

В который раз хотелось Климову заговорить с Артаняном о давешней его шпаргалке, но — чувствовал шаткость своей позиции и не решался. Артанян же, увидев в палатке портрет Машеньки, сначала только и произнес:

— Здравия желаю, товарищ Маша!

Чувство превосходства над собственным начальством унизительно для молодого честолюбия. Ведь дело не просто в технической неграмотности… Климову казалось, что свое унижение он вымещает, встречая Валентину Юрьевну: некоторое время он был подчеркнуто холоден со своей партнершей. На одной из репетиций руководитель сделал им замечание:

— Очень холодно. Очень. Никакого огня! Нужна улыбка. И — смотрите друг другу в глаза!

Климов чувствовал, что улыбка выходила идиотская. Валя улыбалась красиво, но тоже неестественно, какой-то злой улыбкой. Совсем неожиданно она заявила:

— Знаете, Вадим, с вами действительно невозможно… Я чуть не упала! Вы умеете держать? Вы видите только себя!

Он удивился.

— И потом, — добавила она тише, — не называйте меня Валентина Юрьевна. Для вас я Валя. Запомните: Ва-ля… Если я попросила забыть о прошлом, это не значит, что в настоящем нужно быть льдышкой…

На следующей репетиции танцмейстер сказал:

— Брависсимо. Вы стоите друг друга!

Они впервые репетировали в костюмах. На нем была серая барашковая шапка, белая рубаха, широченные запорожские шаровары. Она — в цветастой сорочке, малиновой юбке, красных сапожках. Юбка — как веер, и открытые выше колен сильные загорелые ноги…

Валя, не выпуская горячей руки Климова, радостная, спустилась с ним в зал. И когда они сели в стороне от освещенной сцены, лейтенант долго не мог остыть. Валя опять в чем-то упрекала его:

— Ну какой же вы!..

А потом неожиданно, сквозь вихревую музыку венгерского танца до него донеслись негромкие слова, почти шепот ее исповеди. Она рассказывала свою жизнь:

«Папу знали все в районе… Даже в области… Мне с детства внушили, что я артистка…

Я красивая, да?..

Неудачи, неудачи. Два года подряд… Никуда не поступила. Понимаете, Вадим?..

И тогда… Мама сдавала комнату. Понимаете — трудно?.. Этот майор. И я сдуру, с отчаянья… Понимаете? Девчонка…»

Нет, не музыка мешала Климову слушать ее. Он вспомнил шпаргалку Артаняна. Ни единой буквой не была там обозначена его партнерша, Валентина Юрьевна. Досадное упущение! Упомяни Артанян хотя бы ее инициалы — и, может быть, теперь нашелся бы ответ на ее исповедь…

— Я откровенна с вами, и жду откровенности от вас… Я перекрасилась. Вы заметили? Я нравлюсь вам такая — огненно-рыжая?..

«Птица-фея, жар-птица, — пронеслось в мыслях Климова. — Стоп. Она сама подсказала выход: откровенность».

— Валентина Юрьевна… Валя. А почему вы не уйдете от… нашего командира батальона? — Он даже вздохнул, выговорив эту длинную фразу. Ударение на слове «нашего» давало понять, что он принимает сторону своего комбата.

И онемел, когда она как бы в благодарность за его слова плотно прижалась к его плечу.

Сквозь тонкую, чуть влажную ткань рубахи он ощущал теплоту ее тела, которое тоже, наверное, было влажным, и испытывал мучительный стыд — за себя, за нее, за то, что она не смогла его понять. Что же теперь? Оттолкнуть ее? Сделать вид, что ее нет? Или доложить майору Бархатову о ее поведении? Или сказать ей: «Валя, вы смешны. Я называл вас жар-птицей и птицей-весной, а вы кукушка, кукушка с павлиньим хвостом?..» Все равно в его словах будет очень мало правды: вот она, Валя, рядом с ним. Никакая не птица, а женщина. Правдивая в своем сегодняшнем чувстве. Сидит, на виду у всех прильнув к нему.

…Он отстранил ее так бережно, как способны это делать только врачи: бережно и неминуче надежно, вызывая тоску, но не обиду и оскорбление.

— Не надо, Валя.

— Да, Вадим… Прости.

Побежала, как была, в своем наряде плясуньи — застучала красными сапожками, малиновая юбка веером — прочь домой.

Артанян сменился с дежурства и рассказывал о курьезных происшествиях дня:

— …Бархатов ходил со мной по палаткам, нынче, после самого завтрака. Заглянул в одну, а там твой Крученых с солдатами спит. Майор меня: «Это еще что такое?» — «Спят, ночью по азимуту ходили». А он: «Вижу, что спят. А как спят?»

— Что, храпели здорово? — спросил Климов.

— Нет. Я тоже не понял. Дело в том, что они раскатились. Во сне, понимаешь? Один руки раскинул, а другой — задницу назад, а голова вперед — словно нырять собрался. И так далее. Никакого равнения. Это мне Бархатов объяснил. Приказал подравнять…

— Подравнял? — спросил Климов.

— Нет, тебе оставил. Солдаты твои. Ты что? За идиота меня принимаешь? — Как всегда неожиданно Артанян вспылил, будто взбесило его суточное дежурство…

Вторые сутки в батальоне работала специальная комиссия политотдела. Бархатов — для них старался. Подумать только, какие беспредельные возможности скрыты в обыкновенном человеческом усердии!

За последние дни Климову изрядно надоела ирония Артаняна. И вот он собрался оплатить ему за все разом: за поучения на берегу озера, за анекдоты на офицерских занятиях, за «шпаргалку». Заодно, как бы по инерции, он опять вступился за Бархатова:

— Не такой уж он кретин… Все ты выдумываешь!

— Честное офицерское! Ни слова не соврал! Два взвода свидетелей!

Климов наступал:

— А что за шпаргалку ты состряпал? Не шпаргалку, а целый конспект. О пищеварении и душеспасении лейтенанта Климова. Что за ахинея?..

— Послушай! Ей-богу, ты очень своевременно переменил тему! Надоело дежурство. Поговорим о любви!..

Поздно ночью при свете фонарика Климов писал письмо Маше. Улыбался чему-то, потом кусал губы, зачеркивал строчки, снова улыбался…

Женщину, с которой он здесь танцует в самодеятельности, Артанян назвал «обольстительницей из неважного романа». Оказывается, его, Вадима, оберегали от чар этой женщины едва ли не силами целой роты… Наивные люди!

Горошины дождя стучали по брезенту палатки.

Нет, о Вале в письме не было ни единого слова. Зато была строчка:

«Приезжай, Машенька, слышишь? У тебя каникулы. А тут в пору голове закружиться. Приезжай!»

Если бы существовало такое учебное заведение — академия любви, — то его друга Артаняна приняли бы туда вне конкурса. Другу, конечно, всякое пришлось пережить, теперь он во многом раскаивается, потому что узнал цену настоящему чувству…

И об Артаняне в письме не было ни строчки. Просто Климов долго размышлял над его словами: «Если хочешь, это не случайное совпадение: в один и тот же месяц я полюбил Настю и подал заявление в партию…»