Георгий Политыко - Товарищи офицеры

— Теперь.

— А почему? Думаешь — автомобили?

— Я тоже так думаю: атомный век! Нажал кнопку… Взвалил мешок на плечо, — и — попер!..

— Мешок-то я попру, — неожиданно отозвался Никитенко.

— Гляди-ка: живой! Значит, сержант не ошибся…

— А я подумал, обманывает Крученых лейтенанта!..

— По-моему, братцы, при Суворове лучше: ни катушек, тебе, ни противогазов!

— Зато штаны узкие.

— Никогда солдату легко не жилось…

— И правильно. Ненужное это занятие: противогаз — к чему он? Другое дело — водолазный костюм… И все же теперь лучше…

— Кит опять помер…

— Отвяжись от него.

— Сегодня он свое дело сделал… А чем же — лучше-то?

— Конечно, не в автомобилях дело. Мы, брат, по таким дорогам ездим, что больше они, то есть автомобили на нас катаются, а не мы на них…

— Это верно. Как на сегодняшней просеке.

— А лучше потому, я думаю… Одним словом, каждый понимает, для чего служит…

— Ну-ну, это ты как комсорг…

— Верно говорит… А если б не понимал, то никто и никогда не заставил бы меня вот эти катушки… и этот вот… резину, одним словом, на голову натягивать!.. Ясно?

— Заставил бы!.. Сержант Крученых… — опять отозвался Никитенко загробным голосом.

И солдаты рассмеялись. Перекур кончился.

Разная бывает вера в человека… Лейтенант Климов и сержант Крученых, вдвоем, так отчаянно верили в людей, что нечаянно могли загнать их до седьмого пота.

Бывало, от усталости шатались, но не падали.

Здоровая физическая нагрузка, здоровый сон и пища и круглые сутки лесной, настоянный на сосне воздух делали железными организм и душу.

Жизнь шла своим чередом, не богатая удовольствиями солдатская жизнь… По вечерам пели, где-нибудь тосковала гармошка, а в курилке, когда собирались там Гребешков и Никитенко с товарищами, ребята грохотали от смеха — на зависть динамитчикам-саперам…

Ожидали большого праздника — юбилея дивизии — ожидали больших учений. Никто не мог предвидеть, что произойдет скорее: праздник или учения? Знатоки предсказывали, что и то и другое совершится в один день: дивизию поднимут по тревоге в день праздника. Знатокам никто не хотел верить.

Люди, в силу своей профессии обязанные помнить о постоянной угрозе страшного несчастья войны, с трудом допускали мысль, что кто-то сможет нарушить их лагерный праздник…

…В конце июля в лесном автопарке рядом с маленькими броневичками связи встали новенькие зеленые грузовики с закрытыми будками вместо обычных кузовов.

По приказанию комбата к машинам назначили отдельного часового. Под их мифическим названием — «Циклопы» — скрывалась радиолинейная аппаратура. На машины поглядывали с любопытством. И вовсе не потому, что ждали от них облегчения солдатской судьбы, хотя, по совести, некоторые надеялись и на это. Кабельные пудовые катушки теперь отслужили свое, и если их оставили в батальоне, то, наверное, только для соревнований: ведь нужно все-таки утереть нос показному взводу Лобастова!..

Вопреки надеждам к новым машинам допустили немногих счастливчиков. Самых грамотных, с десятилеткой или техникумом. Правда, Бубин, с тремя классами, тоже напросился в механики, хотя почему-то со своей просьбой обратился к Гребешкову.

Комсорг не сумел сослаться на свою неправомочность.

— А ты, дружище, с физикой и алгеброй знаком? — спросил он в надежде, что Бубин сам откажется от своего намерения.

— В школе я этого не кончал, — признался Бубин. — Да, говорят, лейтенант Климов очень понятно объясняет… И сам бы я наверстал. Я электротехнику по книжке читал — разбираюсь.

— А как у тебя строевая? — опросил Гребешков, знавший и эту слабость Бубина. — Учти, механикам некогда заниматься шагистикой, а на поверке и с них спросят.

— А ты проверь, — сказал Бубин.

Гребешков скомандовал: «Налево», «Направо», «А теперь пройди мимо той сосны и отдай честь, как будто сосна — командир батальона».

Бубин старательно и точно выполнил команды. Пришлось просить за него. Борюк и Ермаков дали свое согласие, лейтенант Климов принял новичка с громадной охотой. Еще бы! Только такой задачки не хватало взводному для полного счастья!

На тенистой лужайке, под соснами, в тылу построившихся в ряд новеньких зеленых машин, состоялось собрание ротной партгруппы. На повестке — освоение «Циклопов». Комсомольцу Климову дали пятнадцать минут для доклада, он уложился в десять. Держался строго, говорил лаконично и сухо. Все, кажется, удивились, когда парторг Борюк, вообще не любивший реплик, вдруг сказал:

— Не волнуйся, Климов. Здесь все свои, коммунисты…

Нужно было очень пристально приглядеться, чтобы заметить в лице лейтенанта несколько необычную бледность и едва уловимое напряжение во взгляде.

После собрания капитан Ермаков остановил Артаняна:

— Надо поговорить.

— Секретно, товарищ капитан?

— Секретней, чем «Циклопы». О Климове. Что с ним? Не влюблен, а?

— Он всегда влюблен. Разве кому-нибудь еще неизвестно, какой он любвеобильный?

— И влюбчивый? — капитан усмехнулся. — Я серьезно, Артанян. Мне кажется, сегодня Борюк не случайно заметил…

— Сегодня Вадим влюблен в «Циклопы»…

— Это я знаю… — Ермаков помедлил, взглядом давая понять, что речь идет о неясном и щекотливом деле, что шутки и болтология вообще могут этому делу лишь повредить. — Позавчера затащили меня на репетицию наших танцоров. Вы туда не заглядывали? А надо бы… У Климова партнерша — ему под стать. Пока на сцене, конечно. Вы не знаете эту женщину? Супруга майора Бархатова… И вот что случилось: не узнал я нашего лейтенанта в ее присутствии…

Оцепеневший было Артанян замахал руками:

— Нет, нет. Невозможная аналогия! Он стихи пишет, Машеньку свою ждет. На богиню не променяет. Я ее видел — замечательное фото! Невозможно забыть!

— Да? — Ермаков прищурил глаза. — Это к лучшему. Фотография, значит, у него? А то хозяйка, Прасковья Андреевна, за нее беспокоилась… Забудем этот разговор, Артанян?

Одну за другой Климов пропустил три репетиции. Пришел на четвертую, и ему ответили: «Отменена, до субботы».

…Выдался вечер — долгий, свободный июньский вечер. Такой тихий, теплый, что ни к чему не тянуло: ни к стихам, ни к турнику. Артанян едва утащил Климова искупаться на озеро.

— Ты что, с температурой сегодня? — спросил на берегу. — Не похож на себя! Меланхолия?..

Климов думал о Маше. Но в какой-то странной связи со словами «отменили репетицию». Какое отношение имели эти слова к его тоске по той единственной, что осталась в Москве? Почему эти слова мешают ему думать о ней? Может быть, дело не в словах?