Георгий Политыко - Товарищи офицеры

— Капитан, Ермаков, — горделиво подтвердил рассказчик.

— Значит, опять весело заживем?

— Кому таторы, а кому ляторы, — уклончиво ответил Никитенко и притворно вздохнул: — Из нашего взвода пять человек на соревнования. Мне тоже…

— Тебе?

— Да. И мне. Три километра в противогазе, да еще с катушкой и в полном боевом.

Нет, никого не мог обмануть Никитенко своими жалобами! Ведь гордился — что доверили ему участвовать в соревнованиях. И оттого так разговорчив, так болтлив сегодня. Даже анекдот рассказал!

Замполит нашел конец той неуловимой цепочки, первым звеном которой был разговор в политотделе. Цепочка замкнулась; она вернулась к солдатам, начавшись от них же. Замполит мысленно представил другие звенья этой цепочки.

С капитаном Ермаковым он говорил в перерыве между комсомольским собранием и совещанием агитаторов. Говорили о «резкости». Ермаков упрямо и насмешливо высказывал замполиту какие-то несегодняшние обиды:

— Нам, ротным, и в книгах-то имена придумывают: капитан Чохов, капитан Борщ, и еще не хватает к ним капитана Редьки — чтоб и чихать, и щи заправлять. И при чем тогда высокие материи? Педагогика, психология и прочее? Вот на днях у нас корреспондент был, помните?.. Так вот, засел этот товарищ с Воркуном в палатке и всячески выведывает: какова у Воркуна психология? То есть психология военного человека в мирное время. Воркун газеты читает! И все ему как следует рассказал: «Стоим на страже» — и так далее. А мне потом признался: «Очень я хотел этому очеркисту сказать: «Знаешь, хлопче, войны я не хочу, но больше всего боюсь увольнения в запас: мол, жена и четверо ребят…»

Железин сказал:

— А у вас, Ермаков, я чувствую, хватило бы смелости так ответить корреспонденту. Хорошо, что я не послал его к вам в роту…

— Нет, я бы ему так не сказал. Детей у меня нет, товарищ майор…

— Значит?.. — И это вопросительное слово прозвучало как приглашение к разговору по существу. — Значит, не дети, не жалованье связывают вас с армией?..

— Да, я люблю армию, — ответил Ермаков. — Люблю работать с людьми — это понятно, товарищ майор? Вот если б армия преследовала одну цель — сделать человека лучшим, мужественным, чистым, если хотите… Тогда все было бы проще. Мы смогли бы ждать, терпеть, долго искать пути к душе и сердцу… Но у армии есть и другая цель. Не менее важная, чем первая, — а, товарищ майор?..

Тут они вспомнили Климова. «Доброты в нем много», — сказал капитан. С нашими людьми мы должны быть готовы хоть сию минуту вступить в бой. А что делать лейтенанту, если он кому-то не успел «проникнуть в душу»? Заставить. Силой приказа… Сможет ли Климов по-настоящему заставить?

«Сможет», — ответил замполит, потому что нашел ответ в интонации Ермакова. Если бы Климов оказался таким уж размазней, в голосе ротного не слышалось бы ноток ревности. «Кто из нас не добрый? Вспомните, Ермаков, свой же рассказ. Мне он запомнился. О ротном, который посылал солдата на верную смерть и говорил: «Иди, ангел!»

…Слушая Никитенко, замполит немножко жалел, что не присутствовал при сцене, когда Ермаков доверил Климову участие в юбилейных соревнованиях…

Начались занятия. Затихли в Заозерном лесу стук молотков и визжание пил. Зато на полигонах и танкодромах надрывно взревели моторы, и гул, и рокот оружия всех калибров разносились по лесу с самого утра. Но этого было мало. На совещании командиров частей генерал сказал:

— Товарищи командиры! Сплю, как в доме отдыха. Почему не слышу ночной стрельбы?

И стрельба ворвалась в тишину ночей. За опушкой, на полигонах, то и дело повисали в фиолетовом небе красноватые, рассыпчатые огоньки ракет. Привычные слова «боевая подготовка» обрели свой прямой смысл: «подготовка к бою».

…Тяжело приходилось в эту весну великану и силачу Никитенко. Ох, и трудно выходить в передовики, и несладкая эта солдатская слава!

Шла тренировка линейных команд. Никитенко был в первой — той, что готовилась на соревнования. Лейтенант Климов, с биноклем на груди, махнул рукой, и в ту же секунду звякнули и запели железными голосами телефонные катушки — связисты рысцой устремились вперед. Захрустел кустарник. Первый номер — Гребешков — скрылся в зарослях бузины, оставляя за собой цветную нитку провода. Никитенко ринулся за ним напролом, словно дикий слоненок, — в резиновой маске, с трубкой — хоботом.

Солнце палит нещадно, а в противогазе не почувствуешь ни случайную тень одинокой сосенки, ни дуновения лесного ветерка. Ни глотка, ни капли холодного свежего воздуха. Резина маски липнет к потному лицу. Пудовая катушка тянет вбок, ремень карабина натирает мокрую шею.

Гребешков скрылся из глаз. А Никитенко не должен отставать, потому что у Гребешкова скоро кончится катушка. Но Никитенко отстал. На половине первого километра он уже не бежит, а смешно топчется на месте. «Мертвая точка. Нужно второе дыхание», — вспоминает он наказ сержанта. Но второе дыхание не появляется, и Никитенко думает, что ему хватило б и первого, если б не проклятый противогаз…

Сапоги путаются в траве. Ах, до чего ж густая, мокрая трава — тут и озерцо рядом… А сейчас не соревнования, а просто тренировка… Ну что ж, если и исключат из команды? Только жаль: посмеются ребята! И — ноги подкашиваются: никакая сила не понесет солдата Дальше…

А позади — треск сучьев и гулкий топот сапог. Сержант Крученых. Ни слова, ни звука. Только хриплое дыхание сквозь противогаз. Словно клещами сжал локоть Никитенки. «Вперед! Делай, как я!» — не услышал, а понял солдат выразительный и без слов сержантский приказ: «Шире шаг!»

Они побежали — в ногу, одновременно ступая на землю. Сержант не выпускал локтя. Он протащил Никитенко сквозь десяток «мертвых точек», и солдату было не до счета — которое дыхание распирает ему грудь: второе или, может, уже двенадцатое… Кажется, он слышал, как под напором выдохов всхлипывает на голове тугая маска…

…На конечном пункте, где полагалось произвести отстрел по мишеням, Никитенко послал пули «в белый свет, как в копеечку». Промазал. Но сержант не корил промахом. А лейтенанту Климову ответил в телефонную трубку:

— Никитенко? Живой! Бегает, как лось, только хруст по лесу!

— Слышь, Кит! Тебя лосем назвали. Это что: повышение?

— Отвяжись, парень! Видишь — кончается Кит, как судак на сковородке…

Никитенко лежал на спине, раскинув руки, выставив к солнцу большой белый живот. Изнемогал. Рядом, разбросанные на кустах, сушились гимнастерка, майка, портянки. Перекур двадцать минут…

— Кит, живот спалишь!..

— Отвяжись. — Кто-то защищал Никитенко: у самого не ворочался язык.

— А что, Гребешок, как думаешь: когда солдату легче служилось: прежде, скажем при Суворове, или теперь?..