Георгий Политыко - Товарищи офицеры

Замполит Железин взял слово после комбата:

— Товарищи! Постарайтесь сохранить побольше березок. Это единственный островок в лесу…

Майор Бархатов и тут оказался солиднее замполита. Сказал проще:

— Есть указание командования о сохранении леса…

Неизменные спутники армейского новоселья — пошли дожди. Серо-голубые, тяжелые облака надолго затянули небо. Похолодало. По вечерам разводили костры, и ночью над лагерем витали запахи дыма, смолы и сырых стружек.

Исчезла трава, солдатские сапоги смешали с землею и сучьями былой зеленый ковер. По пояс забрызганные грязью, поредевшие стояли под холодным дождем молодые березки.

…Четыре солдата из взвода Климова углубляли магистральную осушительную канаву. В числе этих четверых был и Гуськов — новичок, переведенный из первой роты. Он быстрее и чаще других запускал свою лопату в мутный поток, вычерпывая жидкий грунт.

— Не лагерь, а настоящая Венеция! — крикнул он товарищам, работавшим поодаль. Крикнул как бы невзначай, походя. Тут же снова погрузил лопату и незаметно оглянулся, словно ждал чего-то от товарищей. Те откликнулись:

— Точно! Венеция!.. Дворца дожей не хватает!..

— Будет и дворец! — отозвался другой солдат, Гребешков — и кивнул в сторону, где розовел среди сосен бревенчатый каркас ротной ленинской комнаты.

Гуськов промолчал. «Грамотные ребята! Про Венецию слышали!» — усмехнулся. Новичку мучительно хотелось сблизиться с товарищами, завоевать уважение. Он и про Венецию для этого вспомнил. Чтобы его начали расспрашивать…

На перекуре, когда солдаты сошлись у тонкой поваленной березки, Гуськов испробовал другой «подход».

— А противно здесь, в лагере, — сказал он, посмотрев на измазанные в глине сапоги.

— Ясное дело, не курорт, — подтвердил Гребешков. — Но жить можно. А подсохнет — красиво будет.

— Подсохнет? — недоверчиво переспросил Никитенко.

— Интересно, далеко ли отсюда культурные центры? — спросил Гуськов. — Ну, например, чтоб в воскресенье пару пива или с девочкой пройтись…

— Далеко. Десять суток… гауптвахты.

— Гауптвахты? — Гуськов презрительно сплюнул и затянулся табачным дымом. — Гауптвахта? — повторил он с презрением, и артистическим жестом ткнул себя в грудь: — Два раза по десять, три раза по пять! Губой салаг пугают. А мне ваш Ермаков трибуналом грозил — только не на такого напал!..

Молчание товарищей он расценил, как полную победу. Но тут же разочаровался.

— Да, — процедил Гребешков. — Таких, как ты, Гуськов, в нашей роте еще не бывало…

— Ничего, обломаем, — вдруг промолвил Никитенко. И так уж вышло, что это неожиданно грозное замечание добродушного увальня выручило Гуськова: солдаты рассмеялись.

— Ай да большой! Вот так сказанул!

— Айда Кит! Кит — воспитатель!

Гуськов тоже улыбнулся. Все же он был умнее этих простых ребят и не учел лишь одного: все-таки и простых ребят нельзя оглуплять заранее… Гуськов нашелся и тут: как ни в чем не бывало дружески хлопнул Никитенко «по шеям»:

— Такой обломит! Шучу, конечно… Ну, братцы, хватит болтать! Айда к лопатам! Где моя большая ложка?

Словно тонкий барометр — солдатское мнение. Не подумаешь, что в этих загорелых, жилистых ребятах такая электрическая чувствительность. Гуськова будто бы оправдывали:

— Парень до двадцати одного года на папашиной шее сидел. Привык к легкой-то жизни!..

Комсорг взвода Гребешков прислушивался к людям. И думал по-своему: «Дело даже не в этом. А в том дело, что шея у его папаши была немытая, видно, грязная шея…» Иначе откуда взялось бы у этого молодого парня такое постоянное стремление всех перехитрить?.. Не очень-то умен был этот Гуськов. Ребят он вряд ли проведет. А вот лейтенанта Климова…

Однажды в присутствии комсорга капитан Ермаков укорял взводного: «У вас, Климов, авторитет доброты. По Макаренко, это самый неумный из всех видов авторитета…» Это верно, не очень-то умный, хотя солдаты и он, комсорг Гребешков, любят лейтенанта за доброту. Любят, как он объясняет, каждую мелочь — хоть на политзанятиях, хоть на электротехнике.

В первый день солдатам приказали строить сортир. На двадцать сидений. Так лейтенант и тут объяснил, чтоб солдаты не обиделись на такое задание. Объяснил, что это не просто сортир, а важный для лагеря санитарный объект…

Нельзя, чтобы такого лейтенанта провел Гуськов!

…Нет, не очень-то умен был этот новичок! И трудно ему, белоручке, втереться в солдатское доверие.

После обеда Гуськов работал с перевязанной рукой. Сорвал мозоль. В санчасти ему предлагали освобождение, но он якобы отказался. Морщился, но работал. И еще острил: — Петербург строился на трудящихся костях.

Гребешков не выдержал, бросил лопату:

— А ну, Гуськов, отойдем-ка в лес!

— В чем дело?

— Отойдем.

Гуськов пошел, опираясь на лопату. «Ему б еще и захромать — тогда совсем герой!» — думал Гребешков. Остановились, где никто не видел.

— А ну, герой, сдирай повязку!

— Что-о? — Гуськов вспыхнул всем своим красивым, гладким лицом.

…Это был разговор взглядов, разговор без слов. У этих двоих не было общего языка. Если бы один из них говорил, другой не понимал бы и не верил. Они могли лишь думать друг о друге — каждый на своем языке. «Образцово-показательный. Сволочь. Цельнометаллический», — думал Гуськов. «Слизняк», — думал Гребешков.

— Ну что тебе надо от меня? — спросил Гуськов, нервно дернувшись.

— Сдирай повязку.

Глаза Гуськова метнули молнии, но он не закричал, а зашептал, горячо дыша:

— Ну, нет у меня там ничего. Мозолей нет. В санчасти не был. Освобождения не давали… Иди, докладывай, выдавай…

Гребешков усмехнулся, сжав кулаки:

— Хочешь, я тебе морду набью? И никому об этом не скажу?

…Похоже, что на этом они договорились. Вышли к ребятам, повязка по-прежнему белела на руке Гуськова. Только он как-то стеснялся своей руки, прятал ее…

На другое утро были политзанятия. И совсем уж ни к чему лейтенант Климов объявил Гуськову благодарность. Очень здорово чеканил этот парень абзацы из газет и отыскивал на географической карте цветные пятна государств НАТО…

После полудня появилось солнце. Растревоженный, израненный лес унял мокрый шелест своих ветвей и, успокоенный, зазеленел сквозь слезы. Дороги и линейки, еще бугристые, еще не посыпанные песком и не утрамбованные, стали заметно подсыхать, словно заживающие рубцы.

Время, остановленное дождями, напомнило о себе. Может быть, поэтому торопился Климов. Не терпелось «достать» Борюка, во взводе которого перевоспитывался другой небезызвестный новичок — Бубин.

Со дня приезда в лагерь имя Федора Бубина, лучшего плотника, не сходило с Доски почета. Впрочем, там же красовалась добрая половина первого взвода, трудившаяся над сооружением ленинской комнаты.