Георгий Политыко - Товарищи офицеры

Лейтенант неумело потрепал мальчишечий вихор:

— Про войну потом… Ведь мы еще увидимся?

— Да, — уверенно ответил Тарас. — Увидимся. Мне немного осталось. Осенью папа обещает отдать меня в суворовское училище…

…Праздничный стол накрыли на большой застекленной веранде. Первый тост подняли за Первомай, второй — за Николая Борюка, которому утром на плацу объявили о присвоении звания «старший лейтенант».

Рядом с Климовым сидела молоденькая учительница — подруга хозяйки дома.

— Меня зовут не Вера Ивановна, а Вера Павловна, — объясняла она лейтенанту. — Чернышевского читали? Я другая Вера Павловна. Преподаю литературу…

Климову нравилась соседка. Ему вообще с самого начала нравилось в этом доме и за этим столом. А когда старшина Грачев, расправив усы, затянул знаменитую фронтовую «Землянку», Климов вспомнил маленького Тараса, с восторгом ожидавшего рассказа о войне.

Грачеву вторили всем столом: и бывшие фронтовики, и молодежь. Климов завидовал уверенности, с которой «старички» подхватывали каждый куплет. Словно там, на фронте, они пели в одной землянке.

…Может быть, дружба — это не обязательно подвиг. Подвигом дружба лишь проверяется. Дружба — это служить и жить вместе, и петь вместе, думал теперь Климов. Новый тост — за девушек, за жен, за боевых подруг. Климов вспомнил о Маше. Как она далеко! Он не был уверен, что ей за этим столом, среди его товарищей, было бы так хорошо, как теперь ему.

Он завидовал Насте и Артаняну, сидевшим напротив. Улыбаясь, завидовал Воркуну, когда жена его, полногрудая чернобровая украинка, положив руку на погон мужа, пела «Дывлюсь я на нэбо»… Воркун опустил голову, будто он, скромный служака, стыдился яркого голоса своей жены. В первомайском приказе генерал объявил благодарность обоим Воркунам — и мужу, и жене. Оксана Воркун, домохозяйка и мать четверых детей, была солисткой гарнизонной самодеятельности…

— Вера, ты знаешь, что товарищ лейтенант пишет стихи? — шутливо спросила через стол жена Ермакова Нина.

— Это правда? Стихи я очень люблю. Вы прочитаете что-нибудь? — спросила Вера Павловна.

— Это было давно… Теперь бросил, — соврал Климов и посмотрел на хозяйку. Та смеялась.

— Ведь я угадала? Вы в самом деле пишете?

Климову было легко с Верой Павловной. Это очень приятно для самолюбия: говорить с красивой женщиной и знать, что никогда не полюбишь ее, устоишь перед нею.

Он уступил только в одном — в перерыве между двумя фокстротами прочитал ей стихи.

Кажется, веселье в доме Ермаковых не утихало очень долго. Климов отличился — сплясал с женой Ермакова отчаянного гопака. Танцорам аплодировал весь дом. «Знаменитый гопак получился!» — сказал старшина Грачев.

Вера Павловна ждала лейтенанта. Она заметно погрустнела. Климов сказал ей: «Вы смеетесь, когда хвалите мои стихи?.. Вы учительница литературы. Должны понимать, какой из меня поэт. Я писал для одной девушки, которая осталась в Москве»…

Он провожал Веру Павловну через старое монастырское кладбище; в просветах лунного неба чернели между деревьями покосившиеся кресты. Климов чувствовал, что девушку словно пробирает озноб, не похожий на тот, что бывает от холода.

Между деревьями мелькнула белая лавочка, и они молча остановились возле нее, а потом сели.

— Холодно? — спросил Климов, и накинул ей на плечи свой мундир. Она прижалась к нему, он слышал, как дрожат ее руки. Он видел ее незащищенные губы и слышал дыхание…

— Отдохнули? — спросила Вера Павловна. — А я… я согрелась. Возьмите мундир…

Она пошла впереди, опустив голову. Сразу за кладбищем они миновали квартал одноэтажных свежесрубленных домиков; очутились на центральной улице, по которой утром шли городские демонстранты.

Вера Павловна оглянулась лишь возле своего дома.

— Спасибо. Я пришла. Прощайте.

…Не поцеловать девушку — разве это подвиг? Ведь ему тогда, на лавочке, так хотелось обнять ее! И она ждала. Теперь перед нею стыдно…

Нет, не любовь Маши и не мысль о подвиге во имя ее остановили его. Он чувствовал себя свободным, как никогда, и свобода его связывала.

В ночь на второе мая Климов не ночевал дома. Объяснил хозяйке:

— Дежурство. Иду карначом! — старуха знала, что «карнач» — значит, караульный начальник.

Вечером третьего постоялец заехал домой на машине, побросал в чемодан приготовленное Прасковьей Андреевной белье, засунул туда же книжки, тетрадки и тяжелые яловые сапоги. Повернулся к старухе:

— Ну, Прасковья Андреевна… Спасибо за все!.. Лагерь! До свиданья. До осени!

— До свиданья, сынок, — ответила старуха, все время стоявшая в двери, опершись на косяк.

И опять, как много раз в ее жизни, дом опустел. Сгорбленная, сильно постаревшая, хозяйка проковыляла к столу Вадима. Наполовину спрятанный под газетой, лежал там, забытый портрет белокурой школьницы…

Как-то в конце зимы офицерам объявили один из тех приказов, что мало вызывают радости. Дело происходило в штабе дивизии. Генерал, почувствовав немое недовольство собравшихся, сказал с шутливой обидой в голосе:

— Вот. В войну мне приходилось райсоветы эвакуировать, а теперь меня райсовет выселяет. Вместе с дивизией!

По решению правительства территория летнего лагеря дивизии, занимавшего богатые заливные земли, передавалась новому совхозу. Самые ходовые в эту весну слова — «целина» и «залежи» — неожиданно зазвучали и в этой лесной сторонке. Дивизии для лагеря дали новый район.

В начале мая колонны груженых военных машин потянулись в направлении Заозерных лесов, знаменитых песками, болотами и редкими лесными деревушками.

Батальону связи достался неизменный, сырой участок. Молодые березки, тесно вставшие из высокой травы, только сначала порадовали глаз. А потом, когда люди сошли с машин и под ногами смачно захлюпала старая дождевая водица, настроение изменилось.

Над травой, разбуженные появлением людей, низко маячили первые дневные комары.

— Офицеры батальона! К командиру! — передали по колонне. — Старшинам рот приступить к разгрузке машин!

Офицеры собрались на травянистой лужайке, обступив полукругом командира и замполита.

— Напоминаю сроки готовности лагерных объектов, — сказал комбат. — Запишите…

Привычные к переменам, офицеры записывали сроки, и некоторые озирались по сторонам: прикидывали, в какие труды встанет очередное новоселье.

— Дороги и линейки трассировать геометрически, — сказал комбат. — Начало занятий — десятого.