Георгий Политыко - Товарищи офицеры

Он не стеснялся рассказывать ей о своих фронтовых приключениях. Не скромничал и не хвастал. Даже рассказ о том, как он впервые перетрусил под бомбежкой, не мог ему повредить…

— Коля, ты не спишь? — услышал он шепот жены. Она прижалась к нему, горячая. — О чем ты думаешь? Что-нибудь случилось?..

— Нет, не сплю. А ты почему?..

— Давай поговорим о чем-нибудь, раз ты не хочешь спать. Поговорим и уснем.

— О чем?

— О чем-нибудь…

— О педагогике? — Он улыбнулся в темноте.

— Не смейся. — Она закрыла ладонью его губы.

— Ну хорошо. Давай о педагогике… Вот, слушай… Как бы ты отнеслась к тому, если бы в твой класс собрали отличников со всей школы?

— Не понимаю, как это…

— Ну, ты бы стала классной руководительницей…

— Понимаю, — прошептала она, — я бы стала «командиром отличного подразделения»? Да? Но это невозможно — так…

— А все же? Если бы?..

— Как тебе сказать… Я бы обрадовалась…

— Обрадовалась?

— Нет, не потому, что это легче. Потому, что… я смогла бы им больше рассказать. Понимаешь? Может быть, за десять лет — всю высшую математику… Это интересно! Ведь у детей разные способности. Одни понимают с полуслова, другие… Ты спишь?..

— Нет-нет. Слушаю…

— Ты понимаешь меня?

— Да. А если бы, Нина, у тебя забрали самых способных учеников и дали самых отстающих?

— «Штрафную роту»? — спросила она. — Тогда я обязательно написала бы новую «Педагогическую поэму». Думаешь, математик не сможет написать?..

Нет, он не сомневался в ее способностях. Но хотел и не мог спросить о другом. Чтобы спросить, надо подробно рассказать ей о замысле майора Бархатова, о Лобастове. Он не мог рассказать об этом, не сумел бы, и поэтому вспомнил о давнем случае на фронте…

— Способности… Обидно, когда их нет. А еще обидней, когда в тебя вообще не верят. Не хотят верить… Вот в сорок четвертом году мы стояли в Прибалтике. Получили приказ взорвать мост в тылу у немцев. Многие ребята вызвались на это дело, и я тоже. Но мне отказали…

— Почему, Коля?

Ермаков помолчал, потом ответил:

— Сказали, что молод…

— Тебе тогда уже исполнилось семнадцать?

— Да. — Он снова замолчал, потому что почувствовал, что сказал не так и не то. Получилось вроде хвастовства: напомнил о своем героическом прошлом: дескать, в шестнадцать лет попал на фронт, в гвардейский комсомольский лыжный батальон. Об этом батальоне она слышала сто раз. Тогда взрывать мост его не отпустили из-за недавнего ранения, — и об этом она тоже, кажется, слышала…

Нина шептала, прижавшись к его плечу: «У тебя интересная жизнь, Коля… Фронт, Германия, Маньчжурия… А я все время в Москве… Каждый камешек на Арбате…»

Он прислушивался к ее шепоту и думал о своем. Интересная жизнь!.. Может быть, это не те слова. Интересное меряется не километрами. Наверно, только на войне время и жизнь измеряли расстояниями. Останавливались часы; минуты равнялись жизням, когда над людьми в упор нависала смерть. Мозг не отсчитывал секунды, но мерил шаги: кусок земли, который нужно пробежать в атаке, речную гладь, которую нужно проплыть под огнем.

Ермаков никогда не скажет: «Я провоевал год», а скажет: «Прошел от Витебска до Берлина». Год — это тысячи километров под огнем, и на каждом шагу — смерть. Каждый шаг вперед сокращал пространство, охваченное смертью — никогда еще так неожиданно и с такой суровой буквальностью не раскрывалась формула «Жизнь — это движение вперед…»

Может быть, поэтому он полюбил армию, но «интересная жизнь» — не те слова…

— Коля, ты спишь? — донесся шепот.

— Нет, Нинок. В сущности, еще рано: начало второго…

Мысли его перенеслись в далекую фронтовую юность. Лыжный батальон… Туда отбирали лучших из лучших. Спортсменов, комсомольцев, храбрых… Бархатов тоже отдал Лобастову лучших солдат батальона. Где разница?

— Коля… О чем ты думаешь? Скажи. Я ведь вижу… Ты изменился как-то на этой новой службе. Тебя мучает что-то. Нельзя сказать? Военная тайна?

— Не в этом дело, Нинок… Раньше я был командиром отдельного взвода — сам себе начальник. А теперь у меня рота — и работы прибавилось, и начальство приблизилось.

— Понимаю. У тебя плохие отношения с начальством. Ведь на работе у тебя все в порядке?

Он улыбнулся и погладил ее руку.

— Ниночка, ты же математик, а логика у тебя хромает. Разве могут быть хорошие отношения с начальством, если на работе не все в порядке?

— Ага! Попался! — Нина вся всколыхнулась от радости. — Значит, и на работе, и с начальством плохо! Да?

— Логика, как в таблице умножения! — засмеялся Ермаков.

Нина продолжала — теперь уже с горечью в голосе:

— Мне кажется, что на новой службе тебя окружают нехорошие люди…

— Ну, это ты напрасно!

— Нет, а скажи, почему раньше у нас бывали твои сослуживцы, а теперь я даже не знакома ни с кем?

— Не в бровь, а в глаз, — сказал Ермаков озадаченно. — Наверно, им некогда, новым моим сослуживцам… Потом далеко мы живем. Взводные мои учатся: один — в университете, другой — в академию готовится. По вечерам заняты. Ну, а третий… Третий — красавец. Вадим. Познакомлю, а ты влюбишься…

— Я серьезно, Коля!

— Не волнуйся, Нинок!.. На Первое мая мы соберемся, в старой полковой компании — звали нас. Крылова помнишь? Андрей Андреича? Тоже там будет…

Нина медлила с согласием, затаившись головой на плече мужа.

— Андрея Андреевича я знаю. Часто бывает в школе. Дети его любят, хороший человек, но для них важнее, что он герой, конечно, — Нина говорила скороговоркой и остановилась: — Но…

— Что «но»?

— Коля, знаешь что? — сказала она, вдруг встрепенувшись и подняв голову. — Давай на Первое мая соберемся у нас? Зови своих взводных — и красивых и не очень — ведь не пойдут они на праздник в вечерний университет? А я позову наших учительниц. Места хватит. Хорошо? И посмотрим… кто — влюбится?..

Ермаков многое понял после ночного разговора с женой. Понял, что она вряд ли ошибается в нем, что она кое в чем знает его лучше, чем он сам себя. И все же — любит. Ермакову было приятно сознавать, что его любят таким, какой он есть. Пожалуй, он смог бы и раньше убедиться в этом, но теперь это было особенно важна: знать, что в тебя кто-то верит и ты кому-то нужен, несмотря на то, что ты, предположим, плохой ротный.

…На утро ему предстояло принять из первой роты пятерых солдат. Взамен отличников, что ушли к Лобастову. Он уже слышал об этой пятерке: трое были просто отстающие, а двое — отчаянные сорванцы, не раз повидавшие гауптвахту. «Все они плохие солдаты, это факт. Единственно, в чем нужно убедиться — какие они люди», — думал Ермаков, направляясь на службу.