Георгий Политыко - Товарищи офицеры

— Ну вот, мамаша, — сказал Ермаков с облегчением, — а я-то подумал было, что перевелись в вашем городе добрые хозяева… — И рассказал о своих двухдневных мытарствах и особенно — о насмешливом, злом отказе.

Прасковья Андреевна махнула рукой:

— Это какой дом? С желтыми наличниками? Там Клещи живут. Никого не пускают. Знамо дело, спекулянты: боятся, что проникнет кто-нибудь в их темное дело. А кто говорит «занято», так те не врут. Таких, которые без своей домашней площади, в нашем Болотинске много; и понятно: фабрику пустили, а общежитию только фундамент положили. Опять же ваш брат, военный, известное дело, без жилья: от меня только третьего дня майор с женой и дочкой выехали. Славная такая дочурка у них…

…Ермаков остался доволен хозяйкой и ее домом, но в тот же вечер пришлось ему уступить квартиру новому жильцу.

Он пошел на вокзал, чтоб забрать из камеры хранения свои чемоданы, и по пути, на улице, ведущей от вокзала, встретил тонкую девушку в изящном плащике, всю согнувшуюся от непосильной ноши баулов и сумок.

Был вечер, но видно было, как неловко острым каблучкам на камнях мостовой: ноги вот-вот подвернутся. Девушка остановилась в светлом кругу фонаря, коснулась рукой столба, опуская сумки на булыжник, и растерянно оглянулась по сторонам. «Нет ли такси?» — догадался. Ермаков.

Улица была безлюдна. Девушка уронила голову и провела по бровям перчаткой, Ермакову показалось, что она плачет. Он не отличался особой смелостью в обращении с женщинами, притом — на улице, но теперь его мужское превосходство было вне сомнения.

— Разрешите помочь? — обратился он к девушке, шагнув к ней. Вопрос его не был вопросом галантного кавалера, скорее он говорил с нею, как командир с растерявшимся новобранцем. Она была для него не женщина, а девочка, заблудившаяся школьница.

— Спасибо, — ответила она, и попыталась спрятать под голубой берет сбившуюся пепельную челку. Она не плакала, но ее выразительные, широко распахнутые глаза ждали помощи.

Ермаков легко, одной рукой, подхватил баул и сумки.

— Куда прикажете? — спросил он строго. Строго — чтоб по-прежнему чувствовать себя командиром.

— Н-не знаю, — сказала девушка и спохватилась: — то есть в гостиницу…

— Там нет свободных мест. Вы в командировку?

— Нет, совсем. Я — учительница, окончила институт…

— Ясно, — сказал Ермаков. И пожалел девушку еще больше: «Учительница! От мамы уехала. Дети не будут ее слушаться. Будет плакать… Плакса… У нее и глаза такие — чувствительные». И сам того не замечая, шагал по обратной дороге, к дому Прасковьи Андреевны. Девушка хромала рядом с ним на каблучках.

— Болотинск — город замечательный, а жители — просто чудо, — храбро рассказывал Ермаков по пути. — Вот я вас сейчас с одной старушкой познакомлю. Добрая. Будете у нее жить… А вы молодец, что вещи с собой захватили, а не оставили в камере хранения: сейчас прямо с вещами — в новый свой дом!

— Спасибо, — сказала девушка.

— Болотинск — город прекрасный, — повторил Ермаков, — но такси в городе всего три машины, да и те на окрестных дорогах рассыпались…

Пока шли от одного фонаря до другого, девушка, осмелевшая и благодарная, успела рассказать Ермакову свою биографию. Он узнал, что ее зовут Нина, что она из Москвы, что папа у нее тоже учитель, а она математик.

— Ого! Математик! А я подумал, что вы ботанику должны преподавать! — сказал Ермаков. Он чувствовал себя уверенно до самой той минуты, пока не опустил в доме Прасковьи Андреевны свою нетрудную ношу.

Хозяйка с удивлением и неожиданной готовностью приняла новую квартирантку. Видно было, что старуха рада каждому новому человеку.

Нина тоже радовалась; глядела на Ермакова влюбленными, благодарными глазами. Ермаков смутился, Прасковья Андреевна еще больше вогнала офицера в краску.

— Вы не жених с невестой будете? — спросила старуха. — Оставайтесь обое: поди, соскучились?

Ермаков, конечно, не остался. Ушел, смущенный, ночевать в казарму. Но потом часто заходил в гости и в конце концов остался. Через месяц молодожены сияли другую квартиру — ближе к школе, где учительствовала Нина…

Прошло около трех лет, но Ермаков, как и в первую встречу, испытывал порою смущение перед женой. Внешне она оставалась все той же девочкой, которую он повстречал по дороге на вокзал: пепельную челку так и не удалось убрать, и выразительные, голубые-голубые глаза все так же широко смотрели на Ермакова, словно удивляясь чему-то и ожидая чего-то.

Он никак не мог привыкнуть, что она всегда ожидает его: до полуночи, до часа, до двух; был случай, когда она уснула над тетрадями, прождав до самого утра. Тетради учеников — у нее всегда их целые кипы — она всегда проверяет по вечерам: так ей легче ждать.

Что-то упорное, приятное и непонятное Ермакову было в характере близкой ему женщины.

Она никогда не ложилась спать без него. Раздевалась при нем. Не стесняясь и не прячась. Но раздетая, гибкая и тонкая, быстро ныряла под простыню, балуясь словно подросток.

Он гордился ее привязанностью и не понимал именно этой неутихающей, неослабевающей искренней привязанности, не понимал, за что, за какие именно достоинства выпала на его долю любовь этой женщины. Ведь не за то, конечно, что он хороший строевой командир, и не за то, что особенный красавец. У себя в роте он знал, за что его любят или не любят солдаты; знал, за что его ценит или осуждает начальство, но даже и те качества, которые он сам ценил в себе, казались ему недостаточными для мужа такой женщины. При этом он не унижал себя, не преувеличивал достоинств жены, а просто рассуждал трезво; он не считал ее умнее или образованнее себя, но видел, что она нежна, избалована, тонка духовно, а он — прямолинеен, грубоват, практичен, как и положено солдату.

Он думал, что она, неискушенная девочка, ошиблась в нем, и хотел, чтоб она ошибалась как можно дольше. Он не притворялся, не лукавил, не обманывал себя, но был с нею осторожен и сдержан. Он смирился и давно уже не ругал ее за то, что она ожидает его до поздней ночи.

…«Где-то сказано, что любовь — это, прежде всего, любопытство. Сильное любопытство. Человек может пожертвовать собой, чтобы узнать что-то, сильно его интересующее… Да, конечно. Любопытство…» — думал Ермаков, прислушиваясь к ровному, затихающему дыханию жены, лежавшей рядом. «А когда кончится любопытство — кончится и любовь?.. Появится страх. Страх разочарования… Страх — тоже любопытство, человек спрашивает: «Жить ему или умереть?» У нее всегда любопытные, ожидающие глаза. Чего ждет она? От меня?.. Самое большее, чего я могу достичь, — ну, стану генералом… к пятидесяти. Не может быть, что ей это интересно…»

Когда Ермакову приходилось читать книги, в которых влюбленные ведут длинные разговоры о шайбах, о резьбе, о сортах семян, он неизменно усмехался, если вовсе не откладывал в сторону незадачливую книгу. А теперь он больше всего тяготился тем, что не мог рассказать Нине о своих «шайбах», о своей «резьбе», поделиться с нею своими сомнениями в службе. Не инструкции и не уставы, запрещающие рассказывать посторонним что-либо о службе, мешали Ермакову. Он просто не представлял, как это жаловаться на свою судьбу, на Бархатова, на несправедливость. «Жаловаться» (он умышленно не искал другого слова). Жаловаться, и кому? Нине? Может быть, только этого не хватает ей, чтоб разочароваться в нем. По крайней мере, до самого последнего времени она знала о его службе только хорошее. Когда он командовал отличным взводом, он не раз приносил ей призы, грамоты, именные подарки. Приносил, как трофеи, к ногам возлюбленной. Она была счастлива.