Георгий Политыко - Товарищи офицеры

…Инспекторская комиссия долго выбирала момент, чтобы захватить врасплох бдительный гарнизон. Тревогу объявили под утро, на пятые сутки. Огромный организм дивизии проснулся, ожил и застучал сотнями сердец-моторов в считанные минуты. Тысячи тренированных людей, на бегу натягивая амуницию и оружие, заняли свои места, готовые к походу и к бою.

Но поход отменили. Для Климова это значило: отменили последнюю надежду на подвиг.

Где-то за казармой сигналист протрубил отбой тревоги и тут же, не переводя дыхания, весело сыграл на завтрак.

В районе и области начиналась посевная, и военную махину решили не выпускать — из опасения за распаханные поля…

В воскресенье, последнее перед Первомаем, два взвода линейной роты отправились на большак сажать вдоль обочин трехлетние липки. Ушли с песней, взяв «на плечо» лопаты с новенькими белыми черенками.

Капитан Ермаков, один оставшийся на плацу, посмотрел вслед уходившим взводам и усмехнулся, вспомнил: это старшина Грачев, чтоб не износить табельного инструмента, приготовил для посадок особые лопаты. «Они с белыми ручками, будто сестрицы из медсанбата, — сказал старшина. — Полагаю, с этаким персоналом любому деревцу привлекательней начинать дальнейшее прохождение службы». А потом прибавил: «И погодка нынче для лесоводства подходящая, посредственная, или то есть вполне удовлетворительная. В аккурат, как инспекторская оценка нашей роты и батальона!»

Ермаков так и не смог понять: издевается или простосердечно балагурит старый солдат. Старшина прибегал к витиеватому слогу и народным словечкам лишь для шутки или скрытой издевки. Знал он многие говоры и, как утверждали, три языка: русский, украинский и — «родной старшинский». По крайней мере, все новобранцы понимали старшину с первого слова…

«Посредственная погодка!» — вспомнил капитан и невесело усмехнулся. Низкая пелена неба почти не отличалась по цвету от серого кирпича казарменных корпусов.

…Внутри казармы — пусто и холодно. Простыни и подушки белели свежо, по-зимнему, словно январский снег. Одинокий дневальный, замечтавшийся на скучном своем посту, поспешно вскочил с табуретки и неловко отдал честь, завидя в дверях командира роты.

Капитан не остановился, не сделал выговора, а только на мгновение сдвинул белесые брови и прошел молча в глубину казармы — в ротную канцелярию.

Два солдата, без лишнего шума, чтоб не привлечь ненужного внимания, вынимавшие из окон зимние рамы, удивленно переглянулись.

— Что с ним? — кивнув вслед капитану, спросил один из них. — Серьезный — смотреть не хочет!

— Экая редкость: на тебя смотреть! — отозвался другой.

— А может, дома у него что? — Дюжий, с добродушным румяным лицом солдат Никитенко был явно озабочен загадочной хмуростью ротного командира. Он поскреб толстыми пальцами круглый подбородок, обвел рассеянным взглядом аккуратно заправленные койки и только после этого стал снова не спеша отковыривать со стекол засохшую замазку.

Через минуту ему надоело работать молча: не поворачивая головы, он скосил в сторону товарища спокойные, наивные глаза и спросил:

— Как думаешь, Гребешок, если бы мы в Крыму, например, служили — пришлось бы нам над рамами потеть?

Гребешков, с кряхтением выставлявший очередную раму, не расслышал. Никитенко посмотрел на него долгим изучающим взглядом, но вопроса не повторил: пропала охота. Удивительный парень, этот Гребешков: работает без оглядки!

Раздумье солдата нарушил старшина Грачев. Он появился как раз в тот момент, когда Никитенко совсем уже собрался работать быстро, без оглядки, как и Гребешков.

Старшина неслышно вынырнул из канцелярии, повернул направо и налево серую от седины голову и вырос перед солдатами — рассерженный, с поднявшимися кончиками усов на полном, с рябинками лице.

— Гребешков, почему до сих пор рамы не сложены? — по-особому четко, налегая на «р» и глотая гласные, выговорил старшина. У него выходило: «Грребешков, прр, ррамы». — Никитенко! Разве можно так портреты снимать? Штукатурку ободрали!

Виновато опустив руки по швам, солдаты промолчали.

— То-то! — старшина окинул притихших подчиненных победным взглядом. — Ишь! На кухне проба небось готова, а у них — не в шубе рукава!.. К обеду завершить. Ясно?

— Так точно! — невесело, но в один голос ответили солдаты. Старшина улыбнулся в усы. Ушел.

— Гребешок, а что такое «не в шубе рукава»? — спросил Никитенко, когда усач удалился.

— Попало на родном, старшинском, — сказал Гребешков.

Никитенко озадаченно рассмотрел царапину на степе и со вздохом заключил:

— Царапину — это капитан заметил. Старшина близорукий, ему ни в жисть не увидать… Гребешок, а как капитан доглядел? Ведь смотрел, как на параде — только прямо…

— Он не только царапину — и тебя, толстый, насквозь через дверь просматривает!

— Не бреши! Просматривает! — неуверенно возразил Никитенко. — Гипнотизер он, что ли?

Формула солдатского оптимизма — «Не унывай!» — вдвойне обязательна для командира. Капитан Ермаков не унывал, но был чертовски, постыдно зол, и это заметили еще с утра.

— Вот и оценка нам такая, церковнославянская — «удовлетворительно» — длинная, как молитва, — сказал Ермаков, отвечая на какой-то пустячный вопрос лейтенанта Борюка.

Никто не верил, что капитан злится из-за оценки. Во-первых, после провала на химической подготовке нельзя было ожидать лучшей; во-вторых, оценка все-таки положительная…

Хмурость ротного тем более бросалась в глаза, что во всем гарнизоне после инспекторской наступила передышка. Готовились к празднику, к переходу в лагерь. Настоящим отдыхом это нельзя назвать, но люди радовались: куда ни шло, а все же приятней окапывать тонкие саженцы, чем отрывать в мерзлом грунте ячейку для стрельбы; куда сносней тащить на склад кипы зимних штанов, чем ползком волочить за собой катушку с кабелем или салазки с пулеметом…

Третий взвод работал позади казармы. Оборудовали спортивный городок. Капитан Ермаков пришел сюда, и первое, что увидел, была длинная белая папироса в зубах некурящего Климова. Не эта ли папироса обозлила ротного?

— А почему Гребешков работает в казарме? Ведь он комсорг у вас? Почему не со взводом?

— Его взял старшина…

— Ах, старшина! — усмехнулся ротный. — Такой парень, огня на десятерых, а вы его старшине отдаете… Я бы такого только генералу отдал — и то, если б сильно попросили!.. — И не выдержал, крикнул: — Да бросьте вы в конце концов эту несчастную папиросу!..