Георгий Политыко - Товарищи офицеры

Климов ничего не понимал в эту минуту.

Колонна из восьми грузовиков въехала в монастырские ворота в половине третьего ночи. Капитан Ермаков с двумя взводами вернулся из леса.

— Добрый вечер! — ответил капитан на рапорт и приветствие Климова. — Что, смотр завтра?

— То есть уже сегодня, — поправил Климов. — В десять ноль-ноль.

Солдаты сошли с машин и строились повзводно; в темноте, в своих ватниках, они походили на неуклюжих вытянувшихся медвежат…

— Майор Бархатов просил ему позвонить, как только вернетесь, — сказал Климов.

— Поможет выгладить шаровары? — усмехнулся Ермаков. И тут же простуженным, но громким голосом, к солдатам: — Товарищи! Мы прибыли, как говорится, с корабля на бал… Приказываю: не ложиться спать, пока сержанты не проверят внешнего вида. Сержантам о готовности своих отделений докладывать мне. Напра-во! В казарму — шагом марш!

Взводный-первый, он же парторг роты Борюк, цепляя сапогами по неровной сырой земле, рассказывал Климову:

— Двое суток не спали. Дорога! На шоссе ремонт, а в объезд — трясина. Машины на руках тащили… Может быть, до утра отложить приготовления? — предложил он капитану. — Они теперь и нитку в ушко не просунут!

— Пусть в канцелярию заходят, я помогу, — ответил насмешливо капитан.

…Климов вспомнил ночные хлопоты, сидя на лавочке у входа в казарму, щурясь и пряча глаза от ослепительно голубого неба. Утро выдалось совсем праздничное, и как-то невольно думалось, что все треволнения позади.

Подсохший плац желтел свежим, насыпанным с вечера песком, красные флажки трепетали на маленьких белых ножках, обозначая фланги батальонов на предстоящем смотре. Где-то в казарме тренировался барабанщик — негромкая дробь долетала через открытую форточку.

Плац постепенно заполнялся марширующими солдатами, офицеры выводили своих людей для последней репетиции. Климов глядел на них, как глядят в прохладную погоду вслед отважному купальщику: любуясь его отвагой и не решаясь, подобно ему, ступить в зябкую воду.

Из-за угла казармы появился майор Бархатов — в новенькой шинели, весь празднично-блестящий. Климов встал, отдавая честь. Майор улыбнулся, протянул руку:

— Здравствуйте. Поздравляю с началом. А где же ваши? — Майор кивнул в сторону плаца.

— Наши спят, — простодушно ответил Климов.

— Что?! — переспросил майор, и улыбка его окаменела.

— Спят. Легли в пятом часу… — лейтенант недоговорил, увидев изменившееся лицо майора.

— Будить. Немедленно будить! — майор задыхался от негодования. — Где Ермаков? Даю пять минут!..

Климов впервые подумал о том, что майор Бархатов не так солиден, как часто выглядит…

Десять ноль-роль! Исторический час начала всех смотров и парадов. Даже у Куприна в его «Поединке» смотр начинается в десять ноль-ноль. Климов вспоминал об этом и чувствовал себя так, словно уже теперь смотрели на молодого лейтенанта многие поколения русских солдат.

Тесными колоннами вступали на плац батальоны. Казалось, не хватит места всей этой вооруженной массе людей, сотрясающей землю тяжестью своей поступи.

Но построились, выровнялись, встали плотнее, и перед фронтом полков осталась широкая нетронутая желтая полоса, по которой лишь генерал, редко поглядывая на часы, прохаживался перед серединой строя.

На флангах полков ярко алели боевые знамена, ветерок вскидывал многоцветные орденские ленты; в шеренгах стихали шорохи.

— Равня-а-йсь! — пролетело вдоль фронта — протяжное и словно сдавленное.

— …Под знамя… — в мертвой тишине тянулась команда. — Слу-у-шай… на кра-а-ул!

Вместе с последним, отрывистым «ул!» мягко звякнули карабины, ловко перехваченные в тысячах солдатских ладоней. Громом полудюжины барабанов грянул оркестр. На левом фланге, над лесом сверкающих штыков вспыхнуло и поплыло вдоль строя полотнище боевого знамени дивизии.

Знамя… Символ воинской чести, славы и геройства.

Знакомые, заученные слова из устава в эту минуту звучали по-новому. Слова родились заново, а может, и не было слов, а был красный цвет крови, пролитой в боях отцами и дедами.

В эту минуту казался радостным и красивым тяжелый солдатский долг. Тысячи взглядов устремились навстречу знамени, и в каждом из них была гордость за свое солдатское дело. И разве не свидетельствовал красный цвет крови, что дело это важное и святое?

Не один только Климов чувствовал себя в этот момент вознесшимся на гребень могучей волны общего вдохновения. Но — оборвалась барабанная дробь. Мгновения мертвой тишины еще не предвещали крутого падения с гребня.

Отчетливо, из конца в конец плаца, зазвучали голоса команд…

Строевой смотр длился четыре часа, накалил нервы солдат и офицеров, а в батальоне связи не обошлось без досадного и скандального недоразумения.

Роту Ермакова проверял толстый, кругленький подполковник, очень придирчивый и, как выяснилось впоследствии, бывший помпохоз кавалерийского полка. Солдаты между собой успели окрестить подвижного толстяка безобидным именем Колобок.

Колобку сразу не понравилось, что у пятерых солдат новенькие носовые платки успели побывать в употреблении.

— Это называется невыдержанность, — сказал подполковник капитану Ермакову. — И если хотите, неуважение. Ясно? Ведь они знали, что будут показывать платки старшему начальнику…

Капитан пожал плечами: вступать в пререкания с поверяющим запрещалось, да и вряд ли имело смысл.

— Ну, а теперь проверим, как они знают текст присяги, — сказал подполковник. — Вот вы, правофланговый, расскажите!..

Правофланговый Никитенко едва успел засунуть в карман помятый платок.

— По-моему, это не политично: после платков — присягу, — заметил поверяющему Ермаков.

— А вы не учите, капитан, — ответил Колонок. — Вы под стол пешком ходили, а я не на таких смотрах бывал — на кавалерийских — ясно?

Никитенко заплетающимся языком, сбивчиво стал читать присягу. «Вступая… ряды… Беречь военное имущество… Не жалея крови и жизни…»

У Климова, стоявшего в шаге от Никитенко, от стыда выступили слезы.

— Что, лейтенант, стыдно за таких солдатиков? — Колобок приподнялся на носках и кивнул как бы свысока на огромного, вспотевшего от старания и натуги солдата.

— Никак нет! — ответил Климов, дерзко глядя в лицо подполковнику.

«Крови и жизни…», — в третий раз повторил Никитенко. — Пусть постигнет суровая кара…» Колобок будто и не заметил дерзости Климова, он явно наслаждался, слушая, как молодой солдат путается и коверкает святая святых.