Георгий Политыко - Товарищи офицеры

Замполит узнал об этом только вечером, когда к нему, взбудораженный, пришел усатый старшина Грачев.

— Разрешите, товарищ майор?.. По личному делу, — сказал усач, отворяя дверь. А когда сел, обмякнув на стуле, тяжело вздохнул: — Как быть, товарищ майор? Посоветуйте… Первая рота, она, конечно, ведущая — так сказать, лицо батальона. И потом приказ, конечно, есть приказ. Но я привык к нашим линейщикам, к ротному, нашему, Ермакову… Восемь лет уже, как я на этой роте!..

Железин сразу понял, в чем дело, но почему-то вместо возмущения чувство сомнения кольнуло его. «Ведущая рота», «лицо батальона» — эти слова звучали в устах бывалого старшины совсем по-иному, чем в устах комбата. Они звучали правдиво. «А она ведь и в самом деле ведущая, в самом деле лицо», — словно впервые сообразил замполит. «Приказ есть приказ!» Что мог он посоветовать старшине? Не выполнять приказа? Ради чего? Ради того, что старшина привык к Ермакову?

— Да-а… — протянул майор. — Знаю, тяжело расставаться с любимой ротой… — И удивился сам, как это он оказал: ведь с «любимой ротой» ему никогда не приходилось расставаться.

Участь старшины была решена. Когда через несколько минут после усача пришел капитан Ермаков, замполит говорил с ним уверенней, чувствуя под ногами твердую почву приказа и устава. В конце концов прямой долг замполита — поддерживать авторитет командира — единоначальника, независимо от того, на кого этот единоначальник похож: на Кутузова или Багратиона, на Ганнибала или кунктатора Фабия… Майор Бархатов тем более нуждался в поддержке, что ни на кого из великих военных он не походил.

— Приказ есть приказ, — оказал замполит Ермакову. — Представьте, я тоже не убежден в единственной правильности решения, избранного командиром. Но… — черные брови замполита вспорхнули кверху. — Но… приказ подписан и не подлежит обсуждению.

— На завтрашнем партсобрании я выступлю по этому вопросу, — сказал Ермаков.

— Напрасно. Будете обсуждать приказ? Армейские коммунисты не должны этого делать…

Ермаков трудно поддавался убеждению, но все же поддавался. Вся огромная эрудиция замполита обрушилась на голову упрямого капитана. Партийный устав и устав внутренней службы, цитаты из инструкций и примеры из художественной литературы — все выложил замполит в этой длившейся целый час беседе.

— Уместно вспомнить манеру некоторых романистов, — говорил замполит, — которые все разнообразие нашей борьбы и жизни сводят к трафаретному конфликту «бюрократ — новатор». Вы, допустим, новатор, а командир батальона — извините, я для примера — командир батальона бюрократ. Ну и что? Если бы даже такая ситуация соответствовала действительности?.. Взяли у вас, допустим, четырех отличников, а кто мешает вам и коммунистам вашей роты вырастить десяток других?

— Осталось три коммуниста, — вздохнул Ермаков. — Я, Борюк и кандидат Артанян. Грачев уходит… Вырастить! Люди, Семен Григорьевич, не морковь. Да и для овощей не только уход нужен, но и сорт семян. Жалко, поймите, товарищ майор, отдавать мне этому Лобастову таких ребят! Что они там? Высшую квалификацию получат?.. Испортит их Лобастов — и только…

Ермаков чувствовал, что где-то в душе замполит давно согласен с его доводами. Кажется, для умного человека достаточно одного сознания своей неправоты, чтобы он уступил. Но здесь была иная ситуация. Может быть, оттого старался Железин, что защищал заведомо неверные действия. Только красные пятна на лице и сильнее обычного порхающие брови выдавали, что где-то в душе честному замполиту очень нехорошо…

Ермаков кое-как отстоял давнего своего любимца — Гребешкова. Железин пообещал оставить его в роте, потому что Гребешков — комсорг и член ротного бюро.

Город спал, когда Ермаков, громко стуча сапогами по булыжнику мостовой, возвращался на свою квартиру. Одноэтажные домики по краям мостовой — с мертвыми окнами, с расплывчатыми в темноте крышами — один за другим оставались позади, но эта последняя за день дорога — дорога домой — казалась бесконечной, и цепочка фонарей таяла вдали, не кончалась, а растворялась в ночи.

«Нужно поближе квартиру снять», — подумал Ермаков и тотчас усмехнулся: такая мысль появлялась каждый раз, когда он, усталый и полусонный, возвращался со службы. Он не мог снять другую квартиру, потому что та, где он живет теперь, находится рядом со школой, в которой работает его жена Нина.

После партийного собрания, прощаясь с Ермаковым, майор Железин пошутил:

— Поскорее вам с Ниной Васильевной сынишку надо: тогда и квартиру прямо в военном городке получите!

«Сына надо, — мысленно согласился капитан, — но жилья все равно не дадут: у Воркуна трое растут, и тот до сих пор по частным квартирам скитается…»

Потом вспомнил собрание. Многих сил стоило ему молчание. Не выступил, как и обещал замполиту. А душа горела. Теперь Ермаков хорошо понимал, что не слово, данное майору Железину, удержало его от горячего выступления. Просто побоялся, что ему скажут в ответ: «Э, коммунист Ермаков! Ноешь? Что ж получается? Вся твоя рота держалась на четырех солдатах да на усатом старшине?» Вот почему и не выступил. Зато с удовольствием слушал, когда говорил Воркун. Старый ротный обижался, что его посчитали за слабого и перевели к нему солдат и старшину от Ермакова.

Честный мужик, этот Воркун, и обидно ему, да дела теперь не поправишь. Замполит Железин на собрании опять поддержал комбата…

Ермаков свернул с мостовой к старой деревянной калитке. Два неярко освещенных угловых окна — единственных на всю улицу — бросали розоватый свет на акацию в палисаднике. «Ждет. Сумасшедшая», — подумал Ермаков. И отворил, не скрипнув, калитку.

Три года назад он приехал из Германии в этот маленький периферийный гарнизон. Сам попросился сюда, потому что неподалеку — всего в двухстах километрах — был родной поселок и завод, на котором и поныне трудился отец — старый металлист.

Болотинск был почти родиной, но — почти. Ермаков двое суток искал квартиру. «Земляки» не торопились приютить офицера. Он не скупился; не требовал особого комфорта, в ту пору был холостяком — таким хозяева всегда охотно сдают комнату. Но по странному стечению обстоятельств, куда бы он ни заходил, ему везде отказывали. «Занято. Занято. У нас уже живут. У нас своих много», — слышал Ермаков то равнодушные, то сочувственные ответы домохозяев. В одном месте ему ответили грубовато: «Шли бы в гостиницу! Поди офицер, деньги позволяют!» Обозленный на негостеприимных болотинцев, Ермаков попал в конце концов к старой и одинокой вдове, Прасковье Андреевне. На удивление, старуха приняла его, словно сына: показала чистенькую комнатку, предложила отведать горячей картошки, цену за комнату запросила самую малую, зато разговор сразу завела большой и длинный.