Владимир Фоменко - Память земли

«Пожаловали нашего генерала в сержанты» — в спину Щепетковой язвили подруги. Другие вздыхали: «Еще всплачемся по ней». Бумаги из организаций по-прежнему слали ей как председателю; кто теперь кто — не разберешь; руководство Совета и обоих бывших колхозов оставалось на местах, было, по определению Мишки Музыченко, царизмом в агонии.

В утро, когда обоз Андриана двинулся на пустошь, кореновцев собрали возле конторы. Прибыл настоящий председатель, Елиневич. Белорус. Синие очки, верхняя губа перебитая, заячья. Нос тоже перебитый, отчего Елиневич гундосил. Он поднялся на крылечко конторы. Сгрудившимся снизу сообщили, что у нового председателя степень — кандидат наук. Но хорошо это или плохо, хуторяне не знали, и молодуха Ванцецкая выкрикнула:

— Нам хуч ба пес, абы яйца нес.

Вместо «л» у Елиневича звучало «в». Вошадь, вошка. Когда он интеллигентно попросил, чтоб бывшие щепетковцы, влившись в «Маяк», работали не по принципу — один с сошкой, семеро с вошкой, Музыченко, сияя, вскинул руку:

— О каких вошках, товарищ председатель, указание? У нас гигиена, поизвели и вошей и клопов!

Елиневич, тут же окрещенный в Вошу, не улыбнулся. Веселости, жесткости, какую в руководителях уважают, у него не было, а была унылая деликатность; он бубнил, что колхоз, куда товарищей приняли, именуется «Маяком», — значит, теперь, подобно яркому лучу, обязана засверкать жизнь товарищей.

«Ну чего треплешься? — думала Щепеткова. — Знаешь же: мы тут без тебя рукав не жевали. Пышки с каймаком жевали». Щепеткову перекручивало, что им, богам по винограду, которые влились в жалкий «Маяк», будут приносить «Маяку» невиданные доходы, Елиневич не только не кланялся в ножки, но еще и вычитывал мораль, еще и шутками их был недоволен!.. Привык с Маяковскими мужиками сидеть в пыляке набыченным.

Да и казачий характер перевелся!.. Раньше б, пока эта синеочкастая Воша гундосит, распрягли б позади конторы его лошадей, а пролетку вперли б на крышу амбара, на самый конек. Два колеса туда, два сюда. И шлеи с хомутами, с вожжами туда же покидали б. Стаскивай, как сумеешь, чтоб другим разом держался уважительней!

Но сейчас, в период культуры, сглатывалось все, и Щепеткова молчала. Вчера в райисполкоме тоже молчала, услыхав, что, несмотря на общий курс выдвигать женщин в руководство, с нею, с Настасьей Семеновной, поступили правильно. У нее семь классов, а Елиневич — кандидат, у него даже бригадиры есть с высшим образованием, так что, мол, и бригадирство Щепетковой под вопросом, к сожалению.

Тю! Да о чем сожалеть ей?! Впервые за годы безо всякой заботушки вольготно стоит она в толпе, слушает шепот трепача Музыченко, что, дескать, нарушен принцип ООН, ликвидирована суверенная Кореновская держава; слушает гунявые рекомендации Елиневича немедля снести усадьбы.

Хозяева и без подсказок несколько уж дней разбирали свои жилища, но где валить эти разборки на пустоши, кому какую занимать на новосельях усадьбу — этого Елиневич не затрагивал. Дело бригадное. Молчала и Щепеткова, поскольку лично Степан Конкин взялся отвечать за обе бригады — и кореновскую и червленовскую. Вопрос этот, мнившийся наиздальках плевым, наблизу обернулся гвоздем, жигал куда острей, чем прошедшая инвентаризация и даже выплата подъемных.

Каждый домохозяин желал усадьбу над водой; те, что и здесь жили у берега, доказывали: «Такое наше право с предвека»; те, что оседлывали здесь бугры, орали: «Нужна справедливость, почему нам тут и там терпеть обиду?»; третьи, также желавшие только к воде, хотели строиться обязательно рядом с нынешними своими соседями: «Мы от рождения друзяки, у нас одна чашка-ложка»; четвертые, наоборот, обзывали соседей тварьскими ехиднами, требовали усадеб на противоположных концах, но тоже, конечно, у воды; и Щепеткову поражал Конкин, взявшийся утрясать все это. Кто он, наконец? Святой или малахольный?! И без того хватает ему: все говорят о партсобрании, где измолотили его, исключили и Вальку Голубова — его друга, и Любку Фрянскову — его секретаршу.

Когда пролетка Елиневича, так и не взгроможденная на амбар, укатила, Конкин, задержав Настасью и других членов сельисполкома, сгонял машину за исполкомовцами червленовскими, доложил обстановку с заселением. Объявить самотек, сказал он, значит официально открыть кулачки меж домохозяевами. Распределять властью Совета — значит опять же открыть кулачки, но уже не внутри населения, а между домохозяевами и Советом. С верхов никакого правила не спущено, надо изобретать самим.

— Рекомендую, — сказал Конкин, — поскольку ничего умнее со времен Разина не придумано, действовать, как действовал он. Дуван дуванить. Брать шапку, у кого поновее, покрасивее, кидать в нее жеребки и тянуть.

В прениях высказались, что способ, конечно, столетиями проверен. Но район может надавать по холке: «Советских законов вам не хватает, что обращаетесь чуть не к богу?..» Однако коль в данном разе бог сработает на Волго-Дон, постановили рискнуть, и уж если равняться на Разина, то равняться до конца, рубануть с ходу! Пока район не дознался, не отменил — дуванить завтра же утром, а сейчас объехать дворы — оповестить все население.

Народ утром поднялся рано. Какой сон, если тянуть жребья?!

Разбуженный шагами, за переборкой встал и Илья Андреевич, вышел в сад. На яблонях качались прилетевшие ночью скворцы, испускали нежные, изумленно-радостные трели. Солнце, всплывая, простреливало деревья, съедало застрявший в них туман, плавило на ветвях налет инея, отчего ветви сыростно пахли своим внутренним соком…

Пахли и грядки, освобожденные от снега. Мерзлые в глубине, схваченные холодом снаружи, они все равно гнали из себя побеги — сейчас омертвелые, скованные за ночь морозцем. Но солнце ликующе поднималось. Солод уже знал: скоро оно коснется побегов, они отпотеют, покроются зернистыми каплями, начнут слышать, как, по-детски дребезжа, блеют ягнята с еще не отпавшими пуповинами, как мычит в хлеву Зойка, бьет о доску рогом… Все вместе было чудесами, о каких Илья Андреевич никогда прежде не знал и предположить не мог, что они существуют. Да, прожил человек жизнь и лишь впервые попал в деревню, пил не порошковое магазинное молоко, а от этой Зойки, ел яйца этих вот кур, яблоки с этих ветвей, капусту с этих грядок — вообще ничего не ел, не пил, что не рождалось на этом куске земли.

Сейчас все начинало новый тур. Если на заводе рабочие непрерывно бьются за план, а план сопротивляется, то здесь наперекор планам бросать землю она гнала из себя ростки, как гнало из себя ростки все вокруг: и обгулявшаяся скотина, и куры, которые упорно, свирепо лезли в корзины с гнездами, и опузатевшая, рычащая на индюков Пальма, и даже бадья под балконом, в которой, когда таяла пленка льда, шныряли головастики… С балкона, со ступеней покатились шаги сбегающей Настасьи Семеновны, и Солод торопливо отошел.