Владимир Фоменко - Память земли

— Вы чего верблюдов в коммунизм приперли? Каменный век вам?

— Гля! — отзывались червленовцы. — И вас под водой не оставили? Зря! В светлом быте сачки не требуются.

— Верно. Первые должности вам. В сменку с верблюдами встанете на виноградниках пугалами. Только пыляку с себя не смывайте…

Вокруг уже зеленели свои, засеянные весною поля, но какая-то пробка, застопорка техники впереди остановила движение. На место ринулась Дарья Тимофеевна с широкой улыбкой, с воткнутой в волосы парой ромашек. Она не знала, изберут не изберут ее в секретари общего двухбригадного бюро, и шагала с энергией, резко перекатывала а взбрасывала могучий зад, туго стянутый юбкой, басила мужчинам:

— Зараз, мальчики, все пробки раскидаем!

Коровы перли в пшеницу, громоздясь друг на друга, взбрасываясь хребтами и рогами; пчелы, пробившиеся из растрясенных ульев, мелькали в воздухе, жалили; какой-то петух мчался по машинам, сея перьями, оскользаясь на выпуклых крышах кабин; молодежь дудела для смеха в оркестровые трубы.

Ожидая среди поселка колонну, Люба с помощницей — Еленой Марковной Конкиной — обтягивала кумачом трибуну. Перед Любой возле «МАЗа» стоял Василь Фрянсков, знатный волго-донской шофер, хватал ее за руки:

— Ты мне законная жена! Регистрированная!

Его машина красовалась не одной-двумя, а шестью выведенными в линию стахановскими звездами. Видать, его натура мужика прекрасно вжилась в рабочее ударничество. Успевал он и на стороне: за одно лишь нынешнее утро на главах Любы делал-третий «левый рейс», перебрасывал за калымы имущество хуторян.

«Хабарник. Куркуль!» — старалась думать Люба, но это не помогало, она мучилась, оглядывая парня, чью фотографию носила когда-то на груди, с кем по согласию, по доброй воле делила постель. «Господи, а было ли?..» Ведь даже ее руки, ноги были тогда не ее, а были какими-то посторонними. Был только стыд, была неловкость, о которой требовалось не говорить. По правде, даже ужаса тогда не было. Ужас появился потом. Ужас был теперь.

— Есть законы. Ты — Фрянскова. Жена мне! — давя словно тисками ее пальцы, говорил Василь. Он говорил зычно, чтоб слышали все: и секретарь комсомола Абалченко, и Музыченко Михаил, подкативший с Елиневичем и девчатами-активистками в кузове. Но главное, чтоб слышал Голубов, который спрыгнул с Радиста.

Не имея сил выдернуть пальцы, Люба сказала:

— Отрезано, Василь… Да скройся наконец! — крикнула она, заплакав, поворачиваясь за помощью к людям; и девчонки, так же как утром монахиню с Лизаветой, втиснули Василя в кабину его «МАЗа», поскольку в часы громовых перестроек было не до психологии, требовалась оперативность.

…Шелковое сельсоветское полотнище, разостланное на ступенях трибуны, крепили к щепетковскому древку. В места старых гвоздей Валентин Егорович вколачивал новые, Люба натягивала кромку материи. На отдаленной клубной крыше копошились фезеушники-кровельщики, высоко над ними летел морской баклан; внизу, по дороге, мотыляли на одном велосипеде два пацаненка в трусах, третий бежал сзади, швырял в счастливцев горстями пыли, которая летела на него же, и все это виделось Любе из-под руки Валентина Егоровича. Его гимнастерка пахла неотполоснутым мылом. Вероятно, стирал сам, не успел дополоскать. Люба чувствовала: если вдруг он возьмет ее за плечи, поцелует, повернув к себе, это будет первым в ее жизни поцелуем. Только случится ли? Когда?..

— Пальцы убирай. Молоток ведь! — бросил над ухом Голубов.

Активисты нервничали, поглядывали на шоссе, откуда ожидалась колонна.

— Точка. Двигаемся навстречу! — скомандовал Елиневич.

Все набились в кузов. Музыченко стронул грузовик, помчал через площадь мимо почетных могил. На более старом, более заветренном холме Конкина алело что-то яркое, сходное с тюльпанами. В дни поминальной фоминой недели положил кто-то безбожнику Степану пасхальные крашенки; сороки расклевали их, но скорлупа сверкала под солнцем.

Елиневич с Голубовым подняли древко, уперли торцом в округлую, скользкую крышу кабины, ветер с удара развернул полотнище; Музыченко показывал класс, уже мчал через виноградники, а новоселов все не было.

Новоселы стояли в степи. От головы колонны неслось:

— Лидка Абалченкова рожает.

— Нашла время!

— Угадалась.

— Всю утру гацала с подолом в зубах — и на!..

Наскакавшись перед Тимуром — самой чистой своей любовью, своей розой-фиялой, — Лидка стала разрешаться в машине, где сообщила вдруг мальчишке-водителю: «Ой, сейчас ребеночек пойдет». Малец тормознул, вылетел из кабины от Лидки, шоферы переволокли ее через кювет, бабы погнали их и прочих мужчин. Развернутое под небом тело Лидки было беспомощно-бесстыдно, глаза упирались сквозь натекающий пот в Марусю Зеленскую и Щепеткову, черная краска с бровей, красная с губ смешивались, и надо всем этим стояла колонна, оседал тракторный и автомобильный газ. Гидроузловская тетка-трактористка включила свой гусеничный «С-80», — запускала на полные обороты, глуша вой роженицы, не положенный чужим ушам.

Мотор смолк. Над степью заверещал неопытный голос, вплелся в шум мира; и мужчины, перемигнувшись, откидывая полы пиджаков, полезли за поллитровками. Дескать, «раз освятилось место — начинаем жить здесь».

Лавр Кузьмич оглядел курящих вдалеке, сбитых отдельным косяком кавалеров, не однажды знававших Лидкину доброту, вслушался в набирающий звона, веселой наглости плач младенца и отметил:

— Наш, кореновский, орет!..

Под общее гоготанье сверкнули брызги, выбитые ударами ладоней в донца посуды. Вместе с пробками летели капли на разогретую придорожную пшеницу. «Уж ладно, знай нашу милость, пробуй!» А навстречу, видный всем, мчался грузовик, бросал пыль, нес в высоте красное, стреляющее на ветру знамя.

1951—1971